Антистерва - Анна Берсенева

— Ты спишь, и я сплю. Вот здесь, на курпаче. — Она показала на расстеленное в углу одеяло, которого он не замечал. — Потом знаю: скоро проснешься. И я тогда просыпаюсь.

— Знаешь, когда я проснусь? — удивленно переспросил он.

— Да, — кивнула Манзура. — Всегда знаю. — И, предупреждая очередной вопрос, добавила: — Я в отпуск пошла, на работу не надо.

Через неделю он начал вставать и вздохнул с некоторым облегчением, потому что, по крайней мере, смог сам пользоваться судном, которое Манзура принесла из больницы вместе со шприцем. Ей теперь оставалось только выносить эту посудину. Это его, впрочем, тоже не радовало, и он с нетерпением ждал, когда сможет выходить во двор, в туалет. К счастью, это произошло уже на следующий день после того, как он встал с постели: слабость уходила из тела быстро, хотя голова еще кружилась и спускаться со второго этажа было нелегко.

В этот день, после первой своей прогулки во двор, Василий лег рано. Но ему не спалось — видно, выспался за время болезни надолго вперед. Манзура уселась в углу с шитьем.

— Можно посмотреть, что ты вышиваешь? — спросил Василий. — Я же издалека только видел. По-моему, что-то красивое.

— Я платья вышиваю. — Она тут же подошла к кровати и, присев на край, положила свою работу ему на грудь. — И тюбетейки. Потом одной женщине отдаю, она на базаре продает, за работу мне платит. Много платит, — гордо уточнила она. — Мои платья хорошо покупают. Зимой я еще джуробы вязала, теплые, их тоже хорошо покупали.

— Манзура! — ахнул Василий. Только теперь до него вдруг дошло, что все время болезни она кормила его наваристым супом, и свежей бараниной, и ранней зеленью, и теплыми лепешками с кунжутом, и поила то компотом, то чаем с медом, и покупала лекарства. — Ты же столько денег потратила, а я, дурак, совсем соображать перестал! Могла бы и напомнить, — укорил он. — У меня что, по-твоему, денег нет? Да мне их тратить некуда!

— Не волнуйся, Василий-ака, — привычно повторила она. — Мне тоже некуда тратить.

— Ты все-таки больше свои не трать, — сказал он. — Вон там, на гвозде, штормовка моя висит — возьми в кармане.

— Хорошо, — кивнула она. — Завтра возьму. Сейчас спи.

— Что-то не спится. — Василий виновато улыбнулся. — Я скоро на работу выйду. А сегодня побудь еще со мной, ладно? Манзура… — помедлив, сказал он. — Помнишь, ты говорила, что… она меня любила? Это… она сама тебе сказала?

— Да, — снова кивнула Манзура. — Люша сказала. — Она зажмурилась, вспоминая, и повторила внятно, как школьный урок: — Сказала: такого мужчину, как Вася, только встретить в жизни — уже счастье, полюбить — еще больше счастья, а если он полюбит, тогда и умереть не жалко. Она правду сказала, Василий-ака.

— Какую же правду? — Горло у него перехватило. — Много я ей счастья принес?

— Она с тобой счастливая была. Без тебя не могла жить — умерла. Если с тобой совсем немного побудешь, потом ни с кем не захочешь жить, — убежденно сказала Манзура.

— Ну уж!.. — Все-таки безыскусность ее слов вызывала у него неловкость. — Это ты что-то выдумываешь.

— Я не выдумываю. — Она покачала головой. — Я знаю.

И вдруг, быстро наклонившись, обняла его за шею и прижалась к его груди. Это было так неожиданно, что Василий чуть не задохнулся. И тут же почувствовал, как по всему телу разливается такое горячее, такое всезаполняющее желание, справиться с которым он не может.

Как только Манзура отстранилась от него, он обнял ее уже сам и стал приподниматься на локтях, одновременно откидывая одеяло.

— Ты лежи, — шепнула она, снова прижимаясь к нему. — Тебе хорошо будет, лежи.

Что ему не просто хорошо, а как-то… непредставимо, он убедился уже через минуту. Манзура погасила лампу, разделась и легла рядом с ним. Все это она сделала, казалось, одновременно и так быстро, что ему и минуты не пришлось ее дожидаться. Прежде чем он успел повернуться к ней, она легко коснулась его лба ладонью, словно еще раз прося не двигаться, и стала что-то делать с ним, лежавшим на спине — вот именно «что-то»; он не знал названия тому, что происходило с его телом от прикосновений ее рук и губ. Он не смог бы пошевелиться, даже если бы захотел. Это было подобно первым минутам его болезни, но, в отличие от тех минут, теперь сила не уходила из него, а наоборот, вливалась как мощный поток. Весь он наливался силой, переполнялся и не знал уже, что делать с этим неожиданным даром — даром судьбы, женщины?

И в ту самую секунду, когда вся эта сила совсем перестала помещаться у него внутри, Манзура отстранилась от него, встала рядом на колени, потом перекинула ногу через его живот… Ее руки легли у него между ног, помогая ему едва уловимыми движениями пальцев, и уже через мгновенье она гибко покачивалась над ним, оставляя его тело неподвижным и одновременно раскачивая его внутри себя томительными изгибами собственного тела — так, что вся сладость доставалась ему без малейшего усилия. Его взгляд привык к темноте, он видел, как поблескивают ее длинные непонятные глаза, как приоткрываются губы, как, невозможным образом изогнувшись, она касается его груди своей обнаженной грудью… Еще через мгновенье его залила такая могучая волна, что он не видел уже ничего; тьма взорвалась у него перед глазами ослепительной всецветной вспышкой.

Когда Василий пришел в себя — нет, не пришел: еще чувствовал во всем теле такую сладкую истому, какой не мог бы чувствовать в обычном состоянии, — она уже лежала рядом с ним, не прислоняясь и, казалось, не дыша. Он нашел в темноте маленькое круглое плечо и, положив на него ладонь, попытался притянуть Манзуру к себе. Она тут же отозвалась на это, едва обозначенное, его желание и прижалась к его боку всем своим гибким телом.

— Спасибо, — шепнул Василий. — Так неожиданно все. Я и сам не понимал, что этого хочу, а ты догадалась…

— Я сразу узнала, что ты хочешь. — Она ответила обычным своим голосом, спокойным и ясным. — Нет, неправильно сказала. Я не узнала, а… — Тут она наконец замялась, не находя нужного слова.

— Почувствовала? — догадался Василий.

— Да! — Она обрадовалась правильному слову. — Я почувствовала, что тебе уже надо женщину. Раньше тебе нельзя было, а теперь надо. Только осторожно надо, чтобы сердце не заболело.

Ему стало смешно от ее наивной откровенности. Эта девочка с суровыми глазами и всегда спокойным голосом была непонятна, как непонятен был ему Восток. Но он жил на Востоке уже пять лет и не чувствовал себя здесь чужим. И ее он тоже не чувствовал себе чужою. С ней было легко, и он был ей за это благодарен. Да и за все он был ей благодарен — если бы не она, его уже не было бы на свете, это было очевидно.