Антистерва - Анна Берсенева

— В какой ресторан? — сразу заинтересовалась Лола. Она не то что никогда не бывала в ресторане, но и не знала, что это такое. Только догадывалась, что это вроде столовой — раз там обедают. Но, наверное, ресторан настолько же красивее столовой, насколько вот этот дом в Москве, где папа родился, красивее того дома, в котором они теперь живут в Душанбе.

— Мы пойдем в ресторан «Славянский базар», — сказал он. — Папа мне рассказывал, что моя мама этот ресторан любила. Там пекли очень вкусные пирожки, они назывались расстегаи.

— Расстегаи лучше, чем мамина самбуса? — недоверчиво спросила Лола.

Слоеная самбуса, которую мама жарила в раскаленном хлопковом масле, тоже таяла во рту, и Лола почему-то обиделась на эти неведомые расстегаи, о которых папа рассказывал так, словно ничего вкуснее их на свете не бывает.

— Мамина самбуса, конечно, самая лучшая. — Он снова улыбнулся. — Но мы завтра все-таки попробуем и расстегаи тоже, ладно?

— Ладно, — важно кивнула Лола. И, зажмурившись, добавила: — Я с тобой куда хочешь пойду. Я тебя люблю!

— Я всегда это чувствую, моя родная, — сказал он". — Как бы я жил, если бы не это?

ГЛАВА 5

Война закончилась, для него даже не начавшись.

Сначала у Василия еще оставалась надежда, что с него снимут ненавистную бронь и пошлют на фронт, но зимой сорок второго — той зимой, когда умерла Елена, — эта надежда развеялась окончательно. Он снова попал в госпиталь через месяц после того, как выписался оттуда.

— Сердечко-то у вас никуда, молодой человек, — сказал тот самый Прокопьев, который был, по словам главврача, и швец, и жнец, и на дуде игрец вследствие своего огромного опыта и нехватки специалистов. — Толком вас здесь обследовать, конечно, невозможно, но поверьте: это у вас врожденное. Порок аортального клапана. Но ничего, — успокоил он, заметив, как изменилось лицо Василия. — С этим не враз помирают, еще до старости проживете с дорогой душой. Конечно, придется поберечься. Но при всем обережении пешком ходить побольше. Движение — это жизнь. Для вас в прямом смысле слова.

— Мне бы на фронт, — мрачно пробормотал Василий. Прокопьев только хмыкнул.

— А вот это, юноша, лучше сразу из головы выкинуть. Волнения вам не показаны, особенно пустые. С вашим заболеванием не воюют. Скажите спасибо, если инвалидность не дадим. Вы у нас кто по специальности?

Инвалидность ему, к счастью, не дали, но радости в этом было мало.

«Год прошел, как сон пустой», — эти слова из пушкинской сказки то и дело всплывали в памяти, сопровождая все, что он делал в этот бесконечный год: готовился к летним изысканиям, потом, летом, занимался геологоразведкой — уже не на Язгулемском хребте, а в Карамазоре, где тоже обнаружились урановые руды…

В декабре сорок третьего Василий получил письмо, в котором майор Сергеичев сообщал о том, что его отец, полковник Константин Павлович Ермолов, пал смертью храбрых под Сталинградом.

«Официальное извещение послано супруге, — писал майор, — но, поскольку мы с вашим отцом дружили, то я выполняю его волю и извещаю вас отдельно. Мы с Константином Павловичем так и договорились: кто в живых останется, тот семье дополнительно сообщит. Он просил, чтобы я написал вам. Может, не надо бы, но мне кажется, лучше, если вы будете знать: жизнью ваш отец совсем не дорожил. Это происходило не от бесшабашности — он был взвешенный человек, знающий специалист, и стержень характера у него был крепчайший. Железнодорожное сообщение на Сталинградском направлении — в огромной степени его заслуга, он его наладил блестяще, хотя это, поверьте мне как тоже неплохому специалисту, было нелегко, так как дорога после нашего летнего поражения была почти разрушена. Но, поскольку мы тесно работали вместе, я всегда отмечал, что Константин Павлович не учитывает в работе своих личных обстоятельств, в том числе и собственной жизни. Не знаю, понятно ли я излагаю. Вы, Василий Константинович, вероятно, лучше это знаете, так как вам известны те моменты жизни вашего отца, которые мне, конечно, неизвестны. Он погиб при артобстреле железнодорожного узла, обеспечивая отход эшелонов. Извините, если я высказал в этом письме какие-то слишком личные соображения. Вы можете гордиться своим отцом. В том решающем переломе, который происходит сейчас к нашей великой победе, есть его заслуга».

Этот удар оказался не по силам: Василий попал в госпиталь снова, и на этот раз отделаться от инвалидности, которая лишила бы его возможности работать даже в тылу, оказалось очень непросто. Он знал, что выкарабкаться, выздороветь ему помогло единственное стремление: не стать совсем уж никчемным существом; других побуждений к жизни у него не осталось.

В Москву Василий попал только весной сорок шестого вместе с Сыдоруком: их вызвали для отчета по изысканиям, связанным с ураном. Он знал, что это будет его последний приезд в дом, бывший когда-то родным.

Василий с детства был немного дальнозорким, и поэтому сразу увидел, что занавески на окнах квартиры те же, что были всегда, хотя окна шестого этажа трудно было разглядеть снизу, со двора. А может, дело было даже не в дальнозоркости. Сразу же, как только он вышел на площадь трех вокзалов и увидел сказочные купола Казанского, и теремок Ярославского, и европейскую простоту Ленинградского, сердце у него забилось быстрее и перед глазами словно встали волшебные стекла, сквозь которые он видел все отчетливо, как… Как в последний раз.

И так же отчетливо он увидел узорчатые вышивки на оконных занавесках.

— Кто? — раздалось за дверью.

— Открой, Наталья, — сглотнув стоявший в горле острый комок, сказал Василий. — Это я.

Он почувствовал, как она замерла за дверью, как колеблется — открыть — не открыть.

— Открывай, — повторил он. — Не бойся, я ненадолго. Звякнули цепочки; дверь распахнулась. Наталья стояла на пороге, глядя на него исподлобья своими бесцветными, глубоко посаженными глазами. Василий не видел ее почти десять лет, но она совсем не изменилась: тот же взгляд, полный глухой настороженности и недоверия, то же широкое, словно топором вырубленное лицо, те же тусклые соломенные волосы… Теперь, когда отца не было на свете, Василию еще труднее было понять: ну пусть ему нужна была женщина — в постель, к плите, в няньки к сыну, — но почему этой женщиной должна была стать Наталья? Более несходных людей, чем отец и она, невозможно было представить. Она всегда была здесь инородным телом, и ее присутствие делало дом не домом, а местом ночлега.

«А может, ему этого и надо было», — вдруг подумал Василий.

В самом деле, трудно было представить, что отец стал бы искать женщину, похожую на маму…