Сын Альбиона - Томас Рид

И никакими силами не удастся заставить Бланш забыть о капитане Мейнарде. Его образ по-прежнему у нее в сердце, такой же яркий, как при первой встрече, такой же свежий, как в тот час, когда они стояли в тени гималайского кедра. Отец знал это. А если бы и не знал, подсказали бы ее щеки, которые с каждым днем становились все бледнее. Но он знал или подозревал, и теперь настало время убедиться.

— Бланш! — сказал он, поворачиваясь и нежно глядя ей в лицо.

— Да, отец? — Она произнесла это вопросительно, думая, что больному что-то нужно. Но вздрогнула, увидев его взгляд. В нем что-то гораздо большее.

— Дочь моя, — сказал сэр Джордж, — скоро меня с тобой не будет.

— Дорогой отец, не говори так!

— Это правда, Бланш. Врачи говорят, что я умираю. Я и сам это знаю.

— О, отец, дорогой отец! — воскликнула она, вскакивая, опускаясь на колени перед диваном и закрывая лицо прядями волос и руками.

— Не плачь, дитя мое! Как это ни больно, но тут ничего не поделаешь. Такова судьба всего живого в мире, я не могу быть исключением. Это всего лишь переход в лучший мир, где с нами Бог и где, как нам говорят, нет больше слез. Возьми себя в руки. Садись и слушай: я должен тебе кое-что сказать.

Она, всхлипывая, повиновалась. Сердце ее готово было разорваться.

— Когда я умру, — продолжал он, дождавшись, когда она слегка успокоится, — ты, дочь моя, унаследуешь все поместье. С сожалением должен сказать, что оно заложено. Тем не менее, когда будут выплачены все долги, останется значительная сумма — достаточная, чтобы обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.

— О, отец! Не говори о таких вещах! Ты причиняешь мне боль!

— Но я должен, Бланш, должен. Ты должна все это знать, а я должен знать…

Что он должен знать? Он помолчал, словно не решаясь продолжать.

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя ему в лицо. Краска на щеках свидетельствовала, что она догадывается. — Что ты должен знать?

— Моя дорогая дочь! — сказал он, уклоняясь от прямого ответа. — Разумно предположить, что когда-нибудь ты сменишь имя. Я был бы несчастлив, если бы считал по-другому, и я буду счастлив, зная, что ты заменишь свое имя на иное, достойное дочери Вернона, имя человека, который заслуживает стать моим сыном!

— Дорогой отец! — воскликнула она, снова начиная плакать. — Прошу тебя, не говори со мной об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Знаю! О, отец, этого никогда не будет!

Она думала о фамилии Скадамор и о том, что никогда не будет ее носить!

— Возможно, ты ошибаешься, дочь моя. Я не имел в виду определенное имя.

Ее большие голубые глаза, потемневшие от слез, были вопросительно устремлены на его лицо.

Она молчала — ждала, чтобы отец объяснил свои слова.

— Дочь моя, — сказал он, — мне кажется, я понимаю, о ком ты подумала. Ты возражаешь против имени Скадамор? Я прав?

— Я предпочту оставаться со своим собственным — с твоим — всю жизнь. Дорогой отец! Я сделаю все, что ты мне прикажешь, даже это! Но неужели ты заставишь меня совершить поступок, который на всю жизнь сделает меня несчастной? Я не могу, не могу любить Фрэнка Скадамора, а без любви как я могу?..

Женский инстинкт, руководивший девушкой, словно покинул ее, она снова разрыдалась.

Сэр Джордж тоже больше не мог сдерживать слезы и сочувственное выражение.

Отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, он плакал так же сильно, как она.

Но печаль не может длиться вечно. Даже самое чистое и самое сильное горе рано или поздно кончается.

Умирающий знал, что принесет утешение и ему, и его дорогой благородной дочери — она стала ему еще дороже из-за великодушного обещания, которое только что дала.

В последнее время его взгляды на будущее постепенно менялись. Могильная тень, в которую он погружался, затмевала и гордость прошлым, и великолепие настоящего. Затронула она и его честолюбивые надежды на будущее.

В результате изменились взгляды сэра Джорджа, общественные и политические. Он мысленно видел человека, который представляет эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. Но на смертном одре он больше не испытывал к нему ненависти, отчасти потому, что раскаялся в своем поступке, отчасти же потому, что знал: этот человек по-прежнему в сердце его дочери. И знал, что дочь никогда не будет счастлива, если не обнимет этого человека.

Она пообещала ему самопожертвование — обещала благородно. Достаточно одного слова, одного приказа, и она исполнит свое обещание!

Произнесет ли он это слово?

Нет! Пусть герб Вернонов исчезнет из геральдических записей! Пусть сольется с плебейскими символами республики! Лучше это, чем обречь своего единственного ребенка, свою дочь на вечную печаль!

В этот решающий час он понял, что дочь его должна обрести счастье.

— Ты не любишь Фрэнка Скадамора? — спросил он после долгого перерыва, когда к нему вернулась способность говорить.

— Не люблю, отец, не могу.

— Но ты любишь другого? Не бойся говорить откровенно, дитя мое. Ты его любишь?

— Да!

— И этот другой — капитан Мейнард?

— Отец! Я однажды уже призналась тебе в этом. Я сказала тебе, что люблю его всем сердцем. Неужели ты думаешь, что мои чувства могли измениться?

— Достаточно, моя храбрая Бланш! — воскликнул больной, гордо поднимая голову с подушки и с восторгом глядя на дочь. — Достаточно, моя самая дорогая Бланш! Приди ко мне в объятия! Обними твоего отца — твоего друга, который скоро не сможет быть рядом с тобой. Но это не станет моей виной, если я оставлю тебя в руках другого человека — возможно, он сумеет лучше беречь тебя!

Такое проявление страстных отцовских чувств помешало ему продолжать.

Бланш Вернон бросилась на шею своего великодушного отца и прижалась к его лицу мокрой от слез щекой.

Глава LXXXII

УТЕШИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ

«Никогда больше не видеть ее, никогда не слышать о ней! Я не могу ждать письма от нее. Она не смеет мне написать. Не сомневаюсь, ей это запретили. Запретил отец.

И я тоже не смею ей писать. Если я это сделаю, несомненно, пользуясь тем же отцовским правом, он его перехватит. И я потеряю последнюю надежду с ним примириться.

Не смею — и не должен!

Но почему нет? Разве это не ложное проявление рыцарства?

И разве не обманываю я самого себя? Какая власть может быть сильнее власти сердца? Только эту власть нужно принимать во внимание, когда думаешь о предложении. Кто имеет право вставать между любящими сердцами? Кто может запретить счастье двоих?

Отец утверждает, что имеет такое право, и использует его. Возможно, это разумно, но справедливо ли?