Вишенки в огне - Виктор Бычков

– Чтоб ты выла на собственную голову, – дядька Ермолай зло плюнул в сторону врага. – Чтоб ты смертушку накликала на свою дурную голову да на головы твоих хозяев, антихристы, прости, Господи. Вот же нация немецкая: что люди, что собаки – один другого стоят. Вредные, прямо… не знамо как. Помолиться, молитву святую сотворить спокойно не дадут. Чтоб вы вместе с Гитлером своим вот так сидели всю остатнюю жизнь по болотам да кочкам, сволочи.

Откуда-то прилетела сорока, села на олешину, что кустилась рядом с ранеными, принялась стрекотать. Потом вдруг снялась, направилась к немцам. Мужчина провёл её взглядом, расстегнул ремень, фуфайку, вытер лицо внутренней стороной полы, снова стал заправлять одежду, потуже затянулся ремнём.

– Чует моё сердце, что поговорить с тобой больше не доведётся при жизни, сотворить молитвы над нашими телами некому будет. Так ты уж без молитв прими нас, грешных рабов твоих. Мы – смирные, добрые. Это только с ворогом, с супостатом звереем, когда он нам на пятку наступит. А так – мы, хлопцы ничего, хорошие, покладистые, терпеливые, хоть куда парни, с нами жить можно, если к нам с добром. Прямо, к ране прикладывать можно нас, болячка в сей же момент заживёт, затянется, настолько добрые мы. Ну, прощевай, Господи! До встречи! Не скучай там. Скоро уж и я к тебе прибуду, – старик перекрестился, пополз к оставшимся без его присмотра раненым.

Перекусили сухарями, у кого было – жевали орехи, запивали водой из фляжек.

Солнце встало из – за спины, из – за болота. Сейчас фашистов видно было очень отчётливо. Они копошились, строились и тут же расходились. Двигались, сновали, что те муравьи.

Данила то и дело менял своё положение в окопчике, пытаясь пристроиться удобней, смотрел в сторону неприятеля.

Мыслей в голове не было. Так, появлялись некоторые обрывки, видения, и тут же исчезали. Спроси у него в тот момент, о чём думал, не ответит. Сейчас мозг работал только в одном направлении – не пропустить врага на своём участке.

Только что был старший сын Кузьма, поговорили маленько, пошептались. Но всё больше о предстоящем бое говорили. Ни о родных, ни о себе даже не заикнулись. Мужчина считает, что оно и правильно: что толку бередить души перед боем? Перед боем о бое думать надо, а не в жалейки играть. Это Данила знает не понаслышке. Ещё из той, первой германской войны он понял, а потом и в этой войне ещё больше уверовал, что расслабляться перед боем не след, как не стоит и жалость к себе любимому нагонять: себе же дороже выйдет. В конце концов, тебя на аркане никто не тянул в партизаны, силком винтарь в руки не совали. Всё сам делал, добровольно, по собственным воле-желанию. А то, что тебя могут убить в предстоящем бою? Тут уж как Бог даст. А ты что, этого не знал? Думал, мёдом тут всё намазано, кренделями да баранками усыпано? Как бы не так! На то ты и солдат. А настоящий солдат должен быть нацелен на победу, но и в любой момент должен быть готов и к смерти. Против тебя точно такой же солдат воюет. Кому из вас повезёт? Вот тут уж и от самого солдата зависит. Кто ловчей окажется, крепче духом, телом. Ну и везение нельзя сбрасывать со счетов. Данила это тоже знает.

– Иному везёт по жизни. И в войне везёт, в бою как заговоренный… А иной только-только на передовую прибыл, вроде такой же, как все, одинаковое мастерство, рост и вес, – не заметил, как с мыслей перешёл на шёпот, тихо заговорил сам с собою Кольцов, – а глядь – и нет человека в первом же бою. А другой – плюгавенький, тощенький, в чём только душа держится, но в бою – первый человек! И надёжный. Прямо глянешь впервые на него и веришь: кремень! Скала! Как Фимка, к примеру… Не богатырь по складу тела, отцу Василию и деду Прокопу Волчкову, покойным, в подмётки не годится, рядом не стоял по силе и росту.

А крепкий! Надёжный! Крепче кремня! А то! Об него кремень затачивать можно, – Данила снова и снова усмехается, качает головой. – Эк, до чего додумался?!

Полежал немножко, ещё раз вслушался в тишину, определял для себя ту черту, дальше которой не станет пускать немца, будет стрелять, потом снова наладился думать.

«Важно не промахнуться с первого выстрела. Промахнёшься, сразу же может появиться неуверенность в собственных силах, разволнуешься, сердечко запрыгает, руки задрожат, прицел собьётся. Он-то, прицел, о – очень зависит от сердца, от дыхания. Оно, сердечко-то, должно стукать медленно, дыхание затаи, да и в промежуток, когда между ударами, нажми на курок. Плавненько так нажми – и каюк врагу! Не то дрогнет рука, собьётся прицел, выстрелишь в белый свет, как в копеечку, и врага не сразишь. Занервничаешь, задёргаешься, а это уже паника! А это уже смерть солдату! Как раз в этот момент мужик погибает как солдат, как боец. Вместо солдата появляется кусок мяса с костями, с дерьмом, прости, Господи; цель для неприятеля, живая мишень: стреляй – не хочу! А вот если сразишь врага с первого выстрела, с первого патрона, так тебе уверенности придаст удачный выстрел. В себя поверишь, да и товарищи, на тебя гледючи, поверят в свои силы, на тебя надеяться станут, сами будут стараться не оплошать. А как же! В бою только так! В противном случае это уже не бой будет, а чистой воды расстрел неприятелем трусливого стада баранов. Не бой будет, а бойня. Так что от первого выстрела о – оче-ень многое зависит. Исход боя решается одним солдатом, бойцом, что первый выстрелит. Это потом уж его товарищи подключаться, воодушевятся, гледючи на успех первого стрелка. Один в болоте не воин», – Данила горько усмехнулся своим выводам, любовно, ласково провёл рукой по винтовке.

– Ну что, любушка, – на лице мужчины появилась подобие улыбки, зашептал под нос:

– Не подведём друг дружку? Вроде до сих пор понимали, выручали, не подводили. Надеюсь и верю, что и сейчас не оплошаем. А там как Бог даст. В его власти всё и мы с тобой тоже. Однако, на Бога надеемся, а воевать нам с тобой придётся. Так что, любушка, не подведи. А я уж постараюсь, за мной не заржавеет, ты же знаешь меня не первый год.

Данила прилаживал винтовку на небольшой бруствер, подбирал удобное положение для себя и для оружия. Иногда целился в сторону противника, готовился к бою, ждал.

– Тут ещё и Фимку подстраховать бы… – шептал в свалявшуюся бороду Данила: не помнит, когда брился последний раз. – Плечо успеть подставить Фимке, если вдруг мимо стрельнёт. Хотя-a – а, не должон. Не такой он, чтобы мимо. Но на всякий случай, – и снова припадал к винтовке, смотрел в сторону немцев, приноравливался целиться.

Ещё и ещё раз пересчитывал патроны, протирал каждый в отдельности, старался положить их в карманы таким образом, что бы доставать пришлось легко, без помех. Что бы не потерялись, не дай Бог, и под рукой были.

Никита Иванович Кондратов лежал на боку, облокотившись на локоть, гонял во рту травинку. Не заметил, как ночь скоротал. Вроде и дремал, а вроде и нет. О чём хотел подумать, за ночь передумал.

И так думал, и этак, а пришёл к выводу, что правильно сделали отцы-командиры, что не бросили на произвол судьбы тяжелораненых.

«С собой забрать в болото? Ну – у, там бы здоровым выжить, спастись. Что собой представляют эти топи – я о – оче-е-ень хорошо знаю. Раненые обузой были бы на том переходе сквозь болото, таким камнем на шее, что весь отряд не смог бы пройти, спастись. Но и не на произвол судьбы бросили. Правильно. Это ж как было бы позорно, стыдно, если бы раненых товарищей оставить умирать где-нибудь под деревом?! Одних?! Это с какими же глазами потом себе в душу православную заглядывать? Упаси, Господи! А так…

Дятлу понятно, что если немец пойдёт на островок, хана всем будет: и раненым и не раненым. Однако по – человечески смерть примут, по – солдатски, в бою. И то, что погибнет отделение стариков во главе с инвалидом Кузьмой Даниловичем, тоже правильно, по – солдатски. Погибнут, защищая товарищей! Сам… это… погибай, а товарища… защищай», – прошептал мужчина, глянув в очередной раз на болото.

– Всё правильно. Мы-то пожили маленько, кое-что нюхали, а вот Кузьме… Ему бы ещё жить да жить, так вишь… поро-о-ода, итить их в матерь. Слова не скажи, – зло плюнул в сторону немцев партизан. – Вишь, папке евойному предложил, чтобы сынок Кузя притаился, ушёл с кочки, спрятался, переждал, так оби-и – иделся, в рожу дать грозился. Ка-а – ак же, порода кольцовская, марку держат, тьфу, твою мать! Ловчить, мол, не приучены. Хотя, если бы мне так сказали, – мужчина на мгновение прислушался к себе, снова зашептал:

– То… неведомо… может и не грозился бы я, а сразу в морду? Порода Кондратовых тоже не под забором найдена. За земельку нашу, за друга-товарища, за лес, за болотце вот эти, за Вишенки с Деснянкой кому хочь глотку перегрызём и фамилии не спросим. И за спину… это… не спрячемся. Вот как оно… Петя, сынок, вишь, и в сане батюшки, а… это… не опозорил фамилию свою, породу нашу, дай ему Бог здоровья.

Туман исчезал, солнечные лучи дробились в осоке на кочках, в кустах лозы.

«За ночь передумал всякое. Весток давно из дома не было, однако мысли о доме, о родных не покидали, жили в сознании. Вот и эта думка зародилась за ночь. Жаль, не поговорил со сватом, с Данилой Никитичем не поделился, не посоветовался. А надо было. Мысль-то стоящая, ладная мысль. Об детях, об их будущем та мысль-думка. О после войны думка. Как родные после нас жить станут, без нас, отцов своих? Как оно после войны будет? Должно быть добре, лучше, чем перед войной. Заслужил народишко лучшей доли, заслужил.