Саранча - Сергей Буданцев

Не случись одного обстоятельства, — герой мой преждевременно пал, и не от руки правосудия, — я никогда не вник бы в обстановку жизни и психологию очень интересного и выразительного типа. Если хотите, в нем были все основные черты, характерные для значительной в то время категории крупных налетчиков, разбойников. Импульсивность натуры при разрыве с классом — вот та почва, на которой вырастает вменяемое преступление. Я назвал бы своего героя еще и романтиком, хоть это так же мало определяет индивидуальность, как статья уголовного кодекса причины и следствия проступка. Недавно один поэт написал:

«Романтика уволена за выслугой лет…»

Это не более чем красивая фраза. В жизни ничто не увольняется, все только видоизменяется, «получает другое назначение».

Многие, верно, помнят знаменитого Таракана, он уцелел от банды Беспалого. Мы вылавливали из этой банды по одному человеку, теряя своих людей, так сказать разменивались, и когда нам казалось, — после расстрела Беспалого, — что все кончено, появилась тройка Таракана и доставила нам много хлопот.

Мы знали биографию участников тройки, у нас были фотографии, точные описания наружности, привычек — всегда потом, задним числом, странно подумать: как это, имея такие нити, не распутать узла?

Настоящее имя Таракана — Щепотьев, Александр Михайлович, из мелких южных помещиков, что называется хорошей семьи, бывший офицер, прапор, участвовал в зеленой партизанщине в Крыму с красной ориентацией, белых он раскусил еще после разгрома Каледина, в гражданскую войну вертелся и у нас, больше по штабам и снабжению, едва избежал расстрела за вагон соли, который спустил на Сухаревку. Он был красив. Прозвище давало очень тонкий шарж на эту красоту: знаете, как будто лицо состоит из пробора, глаз и носа, все безукоризненной правильности, и все как-то мелковато и незаметно. Носил костюм с питерским лоском, вероятно умел носить и лохмотья. Беспалый его держал в роли начальника штаба, выдумщиком, техником. Но его недолюбливали: в нем не было ни удали, ни безжалостности — так, ловкач, снабженец на кровавой работе. После разгрома Беспаловской шайки Таракан скрывался, как потом выяснилось, под именем Александра Валентиновича Суходольского, даже на службу устроился. Это время мало освещено. Связи он, конечно, не терял, у него было два молодца: Васька-Бамбук и Лапша-Жижа. Жались они где-то в Черкизове, там по тихой брали карасей в потертых бобрах из кошки. Мне соратников Таракана пришлось впоследствии допрашивать. Если верить, Таракан только-только не заговаривал с ними о том, что пора, мол, начать честный образ жизни к, как водится, у них же перехватывал в трудную минуту, — в двадцать втором году помните какое было жалованье! В особенности он укрепился в идеях возврата к честному образу жизни, когда познакомился с некоей Кэт Муравьевой. Это была гражданка советских Афин, Москвы № 2, города театральных студий, картонно-дерматиновых чемоданчиков, которые тогда же получили название балеток. Курносая мордочка, сложена превосходно, запах пота, заглушённый пудрой, бритые подмышки, ну что еще? Еще, конечно, огромный аппетит к жизни, то есть к лучшему сорту пудры, чулок, к посылкам из-за границы, к аплодисментам. Девица не накинулась на любовника с грубыми требованиями: подай то, подай другое! В жизни так не бывает. Она даже призналась, что ей нравится его костюм: бараний полушубок, грубые вытяжки, галифе с леями, — вероятно все это напоминало ей завхоза, а пайковая эпоха только что миновала!

Однако, так вышло, что ему пришлось сменить полушубок на оленью доху, сапожища — на ботинки Дуглас, галифе и френч — на костюм индиго — Кэт ввела Александра Валентиновича к сестре, которая, к слову сказать, угодила через год вместе с мужем далеко на север. Но тогда еще у Марины Владимировны замораживали крюшоны, грели прокисший Шамбертен, а знаменитый скрипач Мулевич на недавно оттаявшем пианино по слуху наигрывал уанстепы, которые слыхал на вечеринках Аровских американцев.

— Правда, Александр мил? — спрашивала Кэт старшую сестру.

Та морщила точеный лоб под седыми волосами, — ей не было и тридцати лет, но она была седа, — и язвила младшую с особой сестринской нежностью:

— Очень мил. Но слишком подвижен, суетлив, как еврей. Вероятно от бедности. Благосостояние прекрасно воспитывает, посмотри мой Рувим! Лорд с Ильинки!

Александр Валентинович слишком рьяно произносил тосты за дам справа и за дам слева, по ночам, когда не хватало вина, первый схватывался ехать на Цветной в ночную чайную за подкреплением, пьянел, сбивался на жаргон, от которого, по мнению Мулевича, «отдавало худшим видом армейщины — красноармейщиной!» Вскоре этот остряк уехал гастролировать в Южную Америку и, само собой разумеется, не вернулся. Танцевали до упаду, от поднятой пыли мокрота становилась черной и чернели мокрые носовые платки, танцевали по целым суткам, начав с утра, и Александр Валентинович — больше, неутомимее всех. Пожалуй, он вносил особый, болезненный восторг в маленькие, но шумные празднества в уютной квартирке Марины Владимировны. У него хватало осторожности не таскаться по всяким подвальчикам и артистическим кабачкам, куда иной раз звал Рувим Савельевич.

— Дома же прекрасно, интимно, весело! Херувим Саваофович, оставьте нас в раю! Хотите я на коленки встану?

Александр Валентинович падал на колени. Он сам подсказал называть его истерики «дворянской чудачинкой». Херувим розово улыбался толстыми губами, и выходило «по дворянскому хотенью». Первое время Александр Валентинович кокетничал и нищетой. Но к ней скоро привыкли, он почувствовал себя униженным. Где возможно занять, было занято. Кэт, после одного разговора с сестрой, дала понять, что шикарному молодому человеку надо входить в равной доле во все паевые траты на выпивки и увеселения.

Перед самым рождеством Москва была взволнована двумя очень дерзкими попытками ограбления кооперативов: на Благуше и в Сокольниках. Денег взяли пустяки, только в Сокольниках, но тяжело ранили кассира. Покушения были до крайности отчаянны: втроем напасть на большой магазин, поднять бесцельную стрельбу! Розыскные органы находили, что это дело или новичков, или провинциалов. Раненый кассир очень скоро описал наружность того, кто отбирал деньги: «Здоровый, широкоплечий, приземистый, прямо гимнастическая кобыла в бушлате!» Несколько месяцев спустя, когда ввели ко мне в камеру Швыркова — Ваську-Бамбука, я сразу вспомнил это определение. Так неудачно Таракан начал свою работу. Но заметьте: из осторожного подголоска он делается дерзким бандитом, не думающим о «технике». Обстоятельства подчиняют его, предводитель должен быть храбр, он делается бессмысленно отчаянным. Чувство меры не свойственно ему: чувство меры признак социальной личности, пьяные и дети его не понимают.

Однажды между Кэт и Александром Валентиновичем произошел разговор, который повлек за собой большие и очень печальные последствия. Девице понадобились цветы, чтобы поднести руководителю студии, тот танцевал главную роль в возобновленном балете.

— Вам нужен, конечно, очень хороший букет? — спросил кавалер. — Да, и о чем спрашивать? Моя девочка, и букет на ять! Но денег у меня нет, жалованье выдают…

Кэт рассердилась:

— Ах, что там жалованье! В советской России служат словно в гвардии, ради почести, как говорит Рувим.

— Скажите, Кэт, вам действительно все равно, какими способами я буду добывать монету?

Он был способен задавать такие рискованные вопросы, некоторые мысли, вероятно, обжигали его. Не все можно заглушить алкоголем или даже кокаином, — он вывез с фронта и этот порок.

Кэт вспылила:

— Откуда вы такой сентиментальный, словно с луны свалились или пять лет проспали? Марина же не справляется, каким путем ее муж получает дензнаки в разных трестах и коопах! Жить надо так, чтобы не было смешно и жалко.

— Жить надо, чтобы не смешно… Можно не смешно.

И до самого театра молчал. Кэт замечала, что он любил напускать на себя мрачность. Ей, конечно, никогда не приходило в голову, какая борьба происходила в нем. Впрочем, сказав это, я сомневаюсь, действительно ли происходило в нем возмущение против слов любовницы, — по всей вероятности нет. Жизнь подобных людей состоит из цепи искушений, на их взгляд маленьких и равноценных, но противиться которым трудно, а потому и бессмысленно. Особый восторг потаканья властвует ими… С точки зрения общества поступки могут быть чудовищными, потому что оно никогда не может увидать постепенность, с какой к ним пришел преступник. Когда человек растормозил себя, он, только вспоминая обычаи и наставления так называемых порядочных людей, может усвоить разницу между небольшой кражей, мошенничеством и вооруженным ограблением. Только грозящее наказание напоминает ему о различиях. Но ведь то же самое наказание частично как бы искупает заранее вину, и человек, который совершает преступление, караемое расстрелом, считает, что он сквитался с миром, предвидя кару.