Твердь небесная - Юрий Рябинин

– Сергей… – вымолвил с трудом Мещерин, – вряд ли мы сможем это сделать… Как тебе объяснить… Руткин – это ничтожество. Если бы речь шла о каком-то достойном и опасном нашем недруге, тогда разумеется. А это… в сущности, все равно как травить паршивого падальщика. Одним словом… мы не сможем этого сделать…

– Понимаю: благородные люди могут сражаться только в честном поединке и только с равными себе. Но неверно вы рассуждаете, товарищи, – строго сказал им Саломеев. – Есть высшая революционная целесообразность, которая ни в коем случае не должна зависеть от подобных сантиментов. Без этого нам не победить в нашей борьбе. Вы уже не новички. И мне почти неудобно объяснять вам, что, если на пути революционера к его высшей цели будет стоять беспомощный старик или даже беззащитный ребенок, революционер должен совершенно бесстрастно переступать через эти… искушения чести. Наша честь в другом! Наша честь – это социальная революция. Любыми средствами! Любой ценой!.. – Саломеев эффектно оборвался, выдержал паузу и, сменив строгость на добросердечный тон, сказал совсем уже подавленным своим товарищам: – Но в данном случае я вас понимаю. Хорошо. Поезжайте и делайте свое дело. Сейчас важнее всего спасти Машину дочку. А с предателя мы еще спросим! Непременно спросим!

За обедом Саломеев дал волю своему красноречию: он говорил много всякого приятного в Машенькин адрес и в адрес Паскаля, увлекательно рассказывал о Волге, где прошла его рабочая молодость. И очень сокрушался, что не застал на даче самого Дрягалова.

– Не поверите ли, – восторженно говорил он, – но я с некоторых пор явственно обнаружил, что у меня такая же жажда общения с Василием Никифоровичем, как вообще влечение к знаниям, к наукам, к книгам. Ведь это же истинный хранитель мудрости народной! Его жизненный опыт бесценен!

– Мы все ищем премудрости в Европе, – продолжал Саломеев, – порою завороженно, как кролики, смотрим на заграницу. Нет, конечно, я не хочу сказать, что мы не должны учиться всему лучшему, где бы оно ни было, – заметив, что Мещерин шепчет Паскалю перевод его речи, поспешил он смягчить патриотический тон, чтобы не показаться нетактичным. – Но, усваивая европейские передовые идеи, мы часто безынтересно относимся к собственным духовным богатствам. Незаслуженно манкируем ими. И очень многое теряем в результате. Поэтому дорожите каждым днем, проведенным в обществе Василия Никифоровича, – напутственно обратился он к Мещерину и Самородову, – ловите всякое его слово. Я чего только не повидал в жизни, – вздохнул он, – но и мне можно многому еще поучиться у Василия Никифоровича.

Паскаль вдруг начал что-то восторженно говорить Саломееву, но тот по-французски едва понимал, поэтому Мещерин перевел ему:

– Наш французский друг очень поддерживает твое мнение о Василии Никифоровиче. И он говорит, что мы вообще напрасно преклоняемся перед Европой. Познакомившись с Россией и русскими людьми, он считает, что не нам у них, а, напротив, им у нас есть чему поучиться. Сейчас во Франции мода на Россию. Но он – Паскаль – относится к этому едва ли не с сожалением: знала Европа моду на Египет, на Индию, на другое, но, кроме каких-то чисто внешних знаков почитания, от этого ничего больше не осталось. Так же точно бездарно может пройти и увлечение Россиею. И вот это было бы для них настоящею потерей. Впрочем, как он говорит, они сами не будут даже догадываться, насколько эта потеря велика.

– Же суи дакор авек ву [24], – старательно, членораздельно, как все малознакомые с чужим языком, выговорил Саломеев. – Но, видите ли… эта, как вы говорите, мода на Россию в вашей стране основана на намерении вполне прагматическом и, в сущности, антирусском. Нет, только не подумайте, что я имею в виду как-то задеть Францию. После столь лестных слов о нашей родине это было бы верхом невежливости. Я искренне люблю вашу страну. Восхищаюсь ее талантливым народом. Но дело в том, что французское правительство, равно как и русское, выражает интересы не миллионных трудящихся масс, а небольшой группы капиталистов. Кажется, это всем понятно. Тридцать с лишним последних лет французская власть живет идеей реванша за поражение в семьдесят первом году. Понятное дело, в одиночку Франции никогда своего восточного соседа не одолеть. Надеяться на союз с Англией, скажем, особенно не приходится: Англия ни в коем случае не станет кому-то помогать, если это в первую очередь не отвечает ее собственным интересам. И, даже если отвечает, все равно не будет. Англичане устраивают политику так, чтобы только другие вынимали для них каштаны из огня. Вот и пришлось французам заводить моду на Россию. Вы говорите, Россия во Франции в моде теперь? Правильно! – как же России не быть у вас в моде, когда французский реванш предполагается добывать русскими штыками и русскою кровью.

Паскаль ответил что-то очень горячо, раскрасневшись. Мещерин перевел:

– Реванш – это не только идея французского правительства и капиталистов. Весь французский народ живет этим. И русских во Франции никто не считает пушечным мясом. Французы, прежде всего, сами будут возвращать свое потерянное. Своею кровью. А к русским они относятся, как к равноправным союзникам.

Саломеев с улыбкой оглядел своих кружковцев:

– Вот пример, как национальное сознание берет верх над классовым. И чтобы было наоборот, надо многому учиться. Совершенно верно – разве это просто понять, что рабочему человеку заграничный рабочий больший друг, чем собственное правительство капиталистов-угнетателей? А вам, Паскаль, я вот что скажу: Франция вложила в Россию колоссальные капиталы и продолжает вкладывать, так рассудите сами – разве может быть равноправным союз богатого кредитора и нищего должника?

На это Паскаль ничего не ответил. Мещерин с Самородовым едва скрывали торжество оттого, как блестяще их предводитель доказывает свои взгляды.

– Будет вам уже спорить о политике, – вмешалась Машенька. – Мужчины прямо-таки не могут без этих разговоров. Мы же на даче. Давайте говорить о чем-нибудь приятном, дачном.

– Я давно заметил, – поддержал кузину Самородов, – ни от чего люди не ссорятся так легко, как от политических споров.

– Потому что речь идет об общественных интересах, – объяснил Саломеев. – А человек так устроен, такова его природа, что за общественное он будет стоять беспощаднее, нежели за личное. Ты, Маша, говоришь, о дачном о чем-нибудь поговорить нам? Что ж, изволь. Я сейчас тут у вас на улице повстречал разносчика – здоровенный такой мужичина, – скобяным товаром торгует ходит. Разговорились мы с ним. Вы же знаете, я никогда не упускаю случая поговорить с простым народом. Я у него спрашиваю: ну, вот, скажи, мужик, как ты думаешь, когда справедливость наступит? почему жизнь так устроена – одним всё, другим – ничего? И вот как он ответил: а когда мир захочет, тогда и будет справедливость. А пока, значит, миру так по душе. Вот она мудрость народная! Это же прямо для нас с вами сказано, – он обратился к Мещерину с Самородовым. – Мы читаем всяких мыслителей, своих и заграничных, изучаем опыт передовых стран, как говорится… – он скользнул взглядом по Паскалю, – но, оказывается, простой русский мужик лучше нас порою знает, что нам надо делать: пробуждать мир! чтобы тот, прозрев, наконец, переменил несправедливое устройство жизни.