Искры - Михаил Соколов

— Да ты что — купец?

— Совсем барином стал!

— Кто ж ты такой?

Яшку разглядывали со всех сторон, щупали его городской костюм, золотую цепочку между карманчиками жилета. Он держался с друзьями запросто, угощал дорогими папиросами и, дойдя с ними до ворот своего дома, попрощался, пообещав выйти на улицу позднее.

Дома началось радостное оживление. Дарья Ивановна охала и плакала от радости, бабка, щуря глаза, восхищенно трогала одежду внука и тараторила:

— Как в воду глядела! Помещик, так и тот не ровня.

Яшка был весел, расспрашивал о жизни хутора, деда Муху вспомнил, и по его беззаботному настроению, по тому, что он холодновато встретил Алену, она заключила: «Наговорил батя. На меня и не глядит».

Обедали необычно, в приподнятом настроении. Нефед Мироныч то и дело моргал Дарье Ивановне, чтобы она подкладывала Яшке лучший кусок, наполнял рюмки многолетним вином и все потчевал:

— Ешьте, пейте, сынок, дочка! Для вас все наживали!

Яшка почувствовал, что вино очень крепкое, и перестал пить, а больше ел и похваливал:

— Славно сделано, вкусно. Моя кухарка Устя на что додельница, а не умеет готовить так.

Загорулькины многозначительно переглянулись, и каждый подумал: «Кухарка. Значит, он и на самом деле высоко взлетел, коль у него собственная кухарка!»

Алена посматривала на Яшку, а он незаметно подмигивал ей, как бы говоря: «Умнеть начал отец. Ничего, еще не то будет». Но Алене было не до веселья. «Да, тебе хорошо, а мне каково?» — читал Яшка в ее печальных глазах, но решил сначала поговорить с отцом о своих делах.

— Ну, родители мои дорогие, — оживленно заговорил он, — теперь я могу рассказать вам, чем занимался все это время, — и начал хвалиться своими успехами.

Нефед Мироныч не пропустил ни одного слова, но сын столько наговорил, что и верить не хотелось. Наконец Яшка неожиданно заключил:

— Так что, батя, требуется ваш совет и помощь. Если мои векселя за косилки, сеялки и прочее пойдут в протест, дела наши зашатаются.

Нефед Мироныч вздохнул. «„Дела наши“. Значится, Загорулькины», — мысленно отметил он и сказал:

— Мы не так наживали добро, сынок. Не знаю, может, оно там у тебя и делается все так, как ты сказал, но не верю я что-то. Хороший хозяин не будет на серебряные порттабашники да цепки разные капитал тратить, или хоть бы человека присылать за овцой паршивой.

— Чудной вы, батя. Я ж состою в знакомстве с помещиками, с дворянами столбовыми. Так разве я могу курить хуторской табак или ходить в шароварах с лампасами? Вы не знаете, так я вам скажу: на будущий год я засею… Впрочем, загодя не люблю похваляться. Но мне сейчас нужно тысяч десять, на край — пять. Могу вексель вам дать, если боитесь.

Нефед Мироныч заерзал на стуле: «Туман, ей-богу, все туман. Две тысячи десятин, кухарка, векселя… Говорил бы прямо: „Дай, батя, десять тысяч, а то купцы штаны сдерут“».

— Легко ты на тысячи смотришь, сынок, — мягко продолжал он возражать, — а того не знаешь, как они достаются. Что ж у батьки твоего — банк? Тот раз дал столько, и опять десять тысяч просишь. Шутейное ли это дело? Да у меня и тысяча лишняя чи наберется…

Яшка умолк, свел брови к переносице. Ему нужны были деньги, деньги и ничего больше, а ему их не дают. Он взял кусок сдобного пирога с курагой, откусил от него немного, хмуро спросил:

— С Егором уладили дело?

— Уплатил он сполна. Суд же был. Ну, я попервости хотел его в Сибирь годков на пять загнать, да атаман отсоветовал: мол, казаков растравишь, какие небогатые.

— А вам все строгость свою показать хочется, — кольнул его Яшка острым взглядом. — Ох, когда вы переменитесь, батя?

Нефед Мироныч понял: сын рассердился. Но как же ему давать еще десять тысяч, когда неизвестно, куда он израсходовал первые десять? «Может, дать? А как обманет? Нет, поеду сам и все посмотрю своими глазами. Не мог он поставить такого большого хозяйства сразу. Оно такое тысяч тридцать стоит, как он наговорил, если не больше», — решил он в уме и ответил.

— Осталось мне, сынок, меняться. Ты за собой смотри хорошенько, чтобы тебя там дворяне да бездельники разные не переменили. А то взлететь можно высоко, да сесть доведется, может, низко. Я вон мельницу как ставлю? С расчетом, потихоньку, сначала на жерновах, а туда дальше, бог даст, на вальцах сделаю.

— А, бросьте вы мне морочить голову этой мельницей своей несчастной! — досадливо прервал его Яшка и, положив на стол недоеденный кусок пирога, в упор спросил: — Денег вы мне можете дать или нет?

— Нету у меня денег, — холодно ответил Нефед Мироныч.

Яшка встал из-за стола, закурил и прошелся по комнате. Досада на отца охватывала его все больше. Вспомнилось все, что было в этом доме, и хотелось крикнуть: «Да долго ли вы будете считать меня мальчишкой!» Но он сдержанно сказал:

— Превратим этот бесполезный разговор. Мне надо ехать. Обойдусь и без ваших денег. — И обратился к Алене: — Расскажи, сестра, какие тут безобразия семейные делаются. Все говори, не бойся. Бил тебя отец?

Все насторожились. Стало очевидно, что сейчас что-то произойдет.

Нефед Мироныч отвалился к спинке стула, скрестил руки на груди и приготовился слушать. Он видел, как у Алены дрогнули черные брови, как она диковато, исподлобья взглянула на него, и длинные ресницы ее на миг сомкнулись. Потом она раскрыла глаза — большие, жгучие, и в них блеснули огоньки. «Красивая, идолова девка, но гордая и злая, упаси бог», — подумал Нефед Мироныч. Не хотел он говорить об Алене и омрачать радость встречи с сыном, но коль Яшка начал об этом, пусть пеняет на себя. И он ждал его слов, а в мыслях уже зрело недоброе: «Главное дело: „безобразия“. Ну, я вам покажу разные благородные обращения, чертовы деточки! Я вам покажу».

— Тяжело рассказывать, брат, — дрожащим, от волнения голосом проговорила Алена. — Я хотела поехать на ярмарку, в Александровск, но батя не пустил. Тогда ночью я убежала…

— На ярмарку? — мрачно переспросил Нефед Мироныч.

— На шахту, к Леве, — призналась Алена.

— Тю! Ах ты, паскудница! — воскликнула бабка, стукнув костылем по полу, но Яшка не дал ей говорить:

— А вы, бабушка, пока помолчите. Я не вас спрашиваю.

— Как это так? Я тебе…

— Я говорю вам, помолчите! — властно повторил Яшка. — Продолжай, сестра.

— Ну, батя как-то узнал, кинулся догонять и в лесу, возле самой станции… — Алена закусила нижнюю губу, силясь не плакать, но слезы уже катились по ее побледневшим щекам.

— Так. Ну, что вы скажете, батя, на это? — спокойно, но жестко спросил Яшка.

Нефед Мироныч сидел, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу, грозный, невозмутимый. Всем своим видом он хотел подчеркнуть великую силу свою и власть, но в душе чувствовал, что эта сила покидает его. Покинула. По комнате ходил молодой человек, сын, заложив руки назад, не обращая ни на кого внимания, как хозяин. И говорил, как хозяин, властным, не терпящим возражения тоном. Неужели сын сильнее его, отца, и ничего уже с ним теперь сделать нельзя? Нефед Мироныч видел: да, сын стал сильнее его. Но это-то сознание и ожесточало его. И он резко, как говорил весь свой век, ответил:

— Скажу. Это какой такой суд заявился в мой дом? Перед кем это я отчеты должен делать, хотел бы я знать? Ты думаешь, как золотую цепку надел, так уж и батька тебе стал не отец? Да я, может, всего тебя золотом обвешать могу! Подумаешь, мировая гроза какая объявилась. Ты, может, и цаца там где-то для кухарки своей, а для меня Яшкой ты был сопливым, им и остался. Понял?

— Понял.

— А понял, так и все. Я — отец и никому, никому, — погрозил Нефед Мироныч толстым пальцем, — не дозволю учить меня, по какой ягодице дите свое ударить: по левой чи по правой. Это мое дело.

Яшка ходил по комнате твердыми, уверенными шагами. Все еще не покидавшая его надежда выпросить у отца десять тысяч удерживала его от ссоры, и он старался говорить мягко.

— Вы не волнуйтесь, а говорите спокойно, — сказал он.

Нефед Мироныч понял это по-своему: сдает сын, не смеет против отца повышать голос — и с гордостью и сознанием своего превосходства продолжал:

— Нечего мной командовать, парень. Я тут хозяин. Если ты приехал в гости — сделай милость, а нет — просим не гневаться: вон бог, а вон — порог. Ты лучше дай отчет, как ты отцовы деньги размотал на цепки золотые да на порттабашники.

— Еще что скажете?

— А еще скажу, чтоб ты Аленку не совращал дурацкими письмами.

Яшка резко повернулся, скрипнул сапогами и остановился посредине комнаты. Лицо у него было злое, глаза горели — открытые, темные, как у отца. И так же, как отец, он грубо, властно, по-чужому, сказал:

— Вот что, отец! Мне давно надоели эти ваши поучения. Я слышал их сотни раз и не за этим приехал.

— Не приезжал бы, не дюже просили, — угрюмо бросил Нефед Мироныч.