Шотландия. Автобиография - Розмари Горинг

Одно из самых противоречивых явлений общественной жизни Шотландии, ежегодный марш «оранжистов», членов протестантского Ордена оранжистов, нередко становилось тем тлеющим угольком, от которого разгорался пожар насилия. Журналист Дж. Р. Аллан с некоторым удивлением взирал на него, а события в Глазго однажды вечером приняли вполне предсказуемый оборот.

Однажды днем в ноябре я прогуливался по Бьюкенен-стрит, около половины пятого. День был обычный: сотни модно одетых женщин ходили по магазинам, поглощенные делами мужчины шли в кафе или возвращались оттуда. Царила атмосфера деловитости, преуспеяния и материального достатка, когда вы чувствуете довольство собой, пока у вас в кармане не переводятся шиллинги. Затем на улице появилась процессия под кроваво-красными флагами, грозно раскачивающимися в свете подернутых туманом фонарей. Наверное, от этих стягов женщины могли бы с воплями попрятаться в подвалах магазинов, ибо на них были надписи, славящие Москву и предупреждающие о грядущем гневе. «Коммунисты», — полетело слово вдоль мостовой. Но никто не кричал. Люди, несущие флаги, были сломлены безысходным страданием безработицы и не способны на насилие, дабы подкрепить делом грозные лозунги на транспарантах. Дамы в меховых шубах без страха взирали на шествие, поскольку это был не первый шаг к бунту, а очередное торжество законности и порядка. За демонстрантами присматривала дюжина констеблей, и они были рослыми и крупными и вышагивали с таким достоинством и степенством, словно бы сами участвовали в марше. Казалось, безработных ничего не связывает с этими вызывающими лозунгами и знаменами, с этими величественными констеблями, и возможно, они это понимали, так как шагали без всякого воодушевления, внутреннего подъема, словно бы осознавали, что для них нет места в обществе, сколько бы они не выступали против него на демонстрациях. Шествие свернуло на Джордж-сквер. Безработные разошлись или устало побрели по домам, к хлебу и маргарину. Констебли ослабили ремни и направились в участок, а на их широких плечах покоились, ничего не опасаясь, собственность и привилегии. Еще один обычный день Глазго.

Затем, несколько месяцев спустя, в субботу, около семи часов вечера, я находился в кафе на Аргайл-стрит и смотрел в окно. Я услышал музыку — играли на флейте; потом с Сент-Энок-сквер показалось шествие. Это была группа протестантов, членов Ордена оранжистов, они были в полной форме, с флагами, и возвращались из поездки за город. Они прошли мимо — воинство, имеющее грозный и в то же время смешной вид, как у людей, нашедших хороший повод нарядиться в маскарадные костюмы. Только они исчезли, как раздалась новая музыка и появилась еще одна процессия, на этот раз со стороны Куин-стрит-стейшн. Эти были ирландцы, члены какого-то другого, католического, ордена, они тоже возвращались после проведенного за городом выходного дня, и тоже — грозные и смешные, из-за своих костюмов. «Оранжисты и ирландцы!» — сказали мы себе. Что случится, если их пути случайно пересекутся? Будучи юношами благоразумными и предвкушавшими более приятное времяпровождение, мы за ними не пошли и не стали проверять своих предположений. Но позднее этим вечером мы встретили человека, который клялся, что видел всё своими глазами. Ирландцы, сказал он, обнаружили перед собой оранжистов и ускорили шаг. Увидев такое, оранжисты замедлили поступь. Находчивые и готовые на риск полицейские развернули оба о гряда и отвели их на боковую улочку, где и оставили разрешать свои разногласия. Через полчаса, когда все участники драки успели как следует надавать друг другу, прибыли отряды полиции. Полицейские отсортировали раненых от запыхавшихся и распределили их по нужным адресам — кого в кареты «скорой помощи», кого — в тюремные фургоны. Такую историю мне рассказали, и я не стану присягать, что все в ней правда до последнего слова. Но такое вполне могло произойти в Глазго, и я сомневаюсь, что подобное могло бы случиться в любом другом городе. Такие инциденты придают дневным и вечерним часам в Глазго свой особый привкус.

Изнасилование, конец 1930-х годов

Айса Порт

Айса Порт осиротела, когда ей было семь лет, и ее воспитывал в Глазго жестокий и грубый дядя. Когда ей, преданному члену Молодежной коммунистической лиги, предложили работу в комитете Объединенного союза шахтеров, она отправилась работать в свое родное графство Файф. Однако будущее, казавшееся таким многообещающим, оказалось разрушено после одного несчастливого вечера.

К сожалению, мне пришлось уйти с работы в комитете Объединенного союза шахтеров в Дунфермлине, потому что на танцах я встретила одного молодого парня. Я узнала, что он не из Файфа, у него ланкаширский выговор, и он начал танцевать со мной. В середине танцев, в перерыве, я ушла, и это был, более или менее, случай… сейчас бы это назвали изнасилованием. Но в те дни это так не называлось. Я сама заварила кашу, из которой выбраться не сумела. И после этого я забеременела. Когда я сходила к врачу, он осмотрел меня и сообразил, что мой рассказ — правда и что меня взяли силой. И доктор сказал: «Как же ты боссу расскажешь? Это ведь трудно». Он был врачом миссис Моффет [жены ее начальника]. И он сказал, что сам им расскажет, чтобы мне не пришлось ничего говорить. И вот, вся дрожа, я отправилась в контору ОСШ, в ожидании, что же скажет мистер Моффет. Потом однажды утром он сказал: «Что ж, у меня о тебе плохие новости. Я очень разочарован». Ну, вы понимаете. Он сказал: «Потому что ты нам нравилась, мы были довольны, как ты свою работу выполняешь». Мисс Мортон, бухгалтер, сказал мне: «Мне все равно, если ты будешь работать до того дня, как родится ребенок. Это никого не касается, пока ты делаешь свою работу». Но мистеру Моффету пришлось вынести вопрос на комитет, и они сказали, чтобы я отправлялась домой к друзьям в Кэмбусланг, а когда рожу ребенка, то будут рады моему возвращению и вновь возьмут меня на работу.

И я ушла и уехала в Кэмбусланг. К тому времени я была уже на шестом месяце. И без работы. Потом, конечно, когда стало заметно, деньги платить перестали, и мне пришлось идти в то место, которое называется третейским судом. И пока этого не случилось, денег не было. Ну, я знала, что по закону считаюсь трудоспособной до восьмого месяца беременности. Они подробно меня расспросили обо всем. И сказали: «А где тот молодой человек?» и «Почему я нахожусь в Кэмбусланге, хотя жила в Файфе?». Я сказала, что друзья у меня есть только в Кэмбусланге. И других нет. Где я родилась? Есть ли у меня родственники? Они очень много расспрашивали о родственниках. У меня нет близких родственников, только двоюродные, а с ними я связей не поддерживаю. И они сказали: «Хорошо, тогда приходите в пятницу». Когда я вернулась в пятницу, они заявили: «Очень жаль, но денег для вас нет. Мы ничего не можем вам дать». Тогда-то я не на шутку разозлилась. Мне очень хотелось выдернуть мужчину из-за конторки. Я сказала: «Послушайте, у меня нет родственников. Меня кормили и одевали чужие люди». Когда я пришла домой к своим друзьям, мне предложили пойти в работный дом, который находился в Гамильтоне, и попроситься туда. Но друзья не позволили этого сделать, чтобы ребенок не родился в работном доме. Так что я осталась с ними, и они содержали меня, пока я не получу своих денег. Я выиграла в третейском суде, вернула свои несколько шиллингов в неделю и смогла с ними расплатиться.

У меня родился ребенок. Это был мальчик. Когда я носила ребенка, то работала неполный день. Однажды, когда я получала пособие по бедности, мне предложили завести судебный процесс против отца ребенка. Ну, так я и поступила, начав дело с адвокатом. Но я не относилась к этому всерьез, так как дело касается судов, ведь обычно вас привлекают к суду — ведь обычно девушка стоит перед судом, а не отец. Вот вы стоите в суде, и ваш моральный облик и все прочее рассматривается в суде, а мне не хотелось заходить так далеко.

Но молодой человек был в Лохгелли, и моя домовладелица, у которой я жила в Лохгелли, рассказала мне о нем, дала мне его адрес, и я написала туда. Он пришел через Кэмбусланг повидаться со мной. Но тогда я была уже на восьмом месяце. Он вошел и сказал, что женится на мне, как только родится ребенок. И я сказала: «Сейчас или никогда. Если ты не можешь жениться до того, как у меня появится ребенок, то и не надо». И он вышел, и я больше никогда его не видела. Так что до суда я дело не доводила.

Когда родился ребенок, мне пришлось пойти к регистратору, и он предложил повременить с записью ребенка, пока я не приведу отца. Я сказала: «Нет, давайте просто записывайте». Так что ребенок получил мою фамилию. Ну да, записали его, разумеется, как внебрачного. Я должна была содержать его сама. Я сумела получить работу машинистки на неполный день… Когда я работала, за ребенком присматривала подруга. Она была замужем и готова была усыновить его, потому что в то время детей у нее не было. Но мне совсем не понравилась мысль, что я буду смотреть, как моего ребенка, совсем рядом со мной, растит кто-то другой. Поэтому я отказалась от этой идеи и работала, чтобы содержать его. Деньги, что я получала — пятнадцать шиллингов на себя и три на ребенка. Тогда на три шиллинга даже нельзя было молока ребенку купить, когда он вырос, чтобы из бутылочки есть. Но я сумела раздобыть еще немного шиллингов вдобавок к этим деньгам. Я подала заявку на то, что сейчас назвали бы единовременной выплатой, в социальную службу, чтобы приобрести одежду, чтобы я могла прилично выглядеть и получить работу, потому что когда ищешь работу в офисе, то предполагают, что ты будешь иметь опрятный вид. И вот я подала заявление о помощи. Прежде всего я попросила дополнительное пособие на ребенка. Они сказали, что если я заимею свидетельство, что он получает недостаточно питания, то мне что-то выделят. И меня завернули. Потом я, конечно, обратилась за средствами на одежду. Один из джентльменов в офисе в Рутерглене, где я подавала заявление, оказался внимателен ко мне, и когда я обратилась с этой просьбой и получила пособие, он помог мне с работой. Он связал меня кое с кем, и я получила работу, которая очень мне помогла. Это был очень добрый человек.