Моя жизнь - Айседора Дункан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Более того, Лоэнгрин вернулся к столь трагически прерванному замыслу построить театр на холме Белльвю и превратить его в Фестивальный театр, куда жители Парижа будут приходить по праздничным дням, и создать при нем симфонический оркестр.
Он снова призвал архитектора Луи Сью, в библиотеке снова были расставлены заброшенные прежде макеты театра, и уже было намечено место для фундамента. Я надеялась, что в этом театре мне удастся осуществить свою давнюю мечту – соединить вместе искусство музыки, трагедии и танца в наиболее чистой их форме. Здесь Муне-Сюлли, Элеонора Дузе или Сюзан Депре будут играть Эдипа, Антигону, Электру, а мои ученицы танцевать хоры. Здесь же я надеялась отметить столетие со дня смерти Бетховена исполнением Девятой симфонии при участии тысячи моих учениц. Я мысленно представляла тот день, когда они спустятся с холма, как на празднике панафиней, переправятся через реку, выйдут у Дома инвалидов, продолжат свою священную процессию до Пантеона, а там почтят память какого-нибудь великого государственного деятеля или героя.
Каждый день я часами обучала своих учениц; когда я слишком уставала и не могла больше стоять, то облокачивалась на кушетку и учила с помощью движений рук и ладоней. Мои педагогические возможности раздвинулись до безграничности. Стоило мне только протянуть руки к ученицам, как они принимались танцевать. Дело даже не в том, что я учила их танцевать, казалось, будто я открывала путь, по которому дух танца опускался на них.
Мы планировали исполнить «Baкханок» Еврипида, и мой брат Огастин, который должен был исполнить роль Диониса, знал ее наизусть и читал нам ее каждый вечер, или же одну из пьес Шекспира, или «Манфреда» Байрона. Д’Аннунцио, восторженно относившийся к школе, часто завтракал или обедал с нами.
Небольшая группа учениц первой школы, превратившихся теперь в высоких юных девушек, помогала мне обучать малышей. Было трогательно наблюдать за теми огромными переменами, которые произошли в них, и за тем, как уверенно и со знанием дела они продолжали мое обучение.
Но в июле этого 1914 года какая-то странная подавленность снизошла на землю. Я ощущала ее, да и дети тоже. Когда мы располагались на террасе, откуда открывался вид на Париж, дети часто сидели молча и выглядели угнетенными. Огромные черные тучи собрались в небе. Казалось, над землей нависла какая-то жуткая сверхъестественная пауза. Я чувствовала это, и мне казалось, будто движения ребенка, которого я в себе носила, были слабее и не такими энергичными, как движения рожденных прежде детей.
Наверное, я устала и от попыток претворить горе и траур в новую жизнь. В июле Лоэнгрин предложил отправить учеников школы в Англию, чтобы они провели каникулы в его доме в Девоншире. Так что однажды утром они все зашли парами, чтобы попрощаться со мной. Они должны были провести август у моря и вернуться в сентябре. С их отъездом дом опустел, и, несмотря на все мои усилия, я становилась жертвой жесточайшей депрессии. Я чувствовала себя ужасно усталой и часами сидела на террасе с видом на Париж, и мне все более и более отчетливо представлялось, будто какая-то опасность надвигается с востока.
Однажды утром пришли зловещие вести об убийстве Кальметта, погрузившие весь Париж в состояние беспокойства и мрачных предчувствий. Это было трагическое событие – предвестие еще большей трагедии. Кальметт всегда был большим другом моего искусства и моей школы, и я была потрясена и опечалена этой новостью.
Я ощущала тревогу и страх. Теперь, когда дети уехали, Белльвю казался таким огромным и тихим, а большой танцевальный зал – таким грустным. Я пыталась успокоить свои страхи мыслью о том, что скоро родится ребенок, дети вернутся и Белльвю снова станет средоточием жизни и радости, но часы медленно тянулись до тех пор, пока однажды утром мой друг доктор Боссон, наш частый гость в то время, не вошел с побелевшим лицом, держа в руке газету, где я прочла заголовки, сообщающие об убийстве эрцгерцога. Затем поползли слухи, вскоре подтвердившиеся, о неизбежности войны. Насколько правдиво утверждение, будто предстоящие события отбрасывают перед собой тень. Теперь я знала, что черная тень, которая, как я ощущала в течение последнего месяца, нависла над Белльвю, была война. В то время как я мечтала о возрождении искусства театра и праздников огромной человеческой радости и восторга, другие силы планировали войну, смерть, бедствия, и увы! – как могли противостоять мои незначительные силы натиску всего этого?
1 августа я ощутила первые приступы боли приближающихся родов. Под моими окнами выкрикивали новости о мобилизации. День был жарким, и окна раскрыты. Мои крики, мои страдания, моя боль сопровождались грохотом барабанов и голосом глашатая.
Моя подруга Мэри внесла в комнату колыбельку, занавешенную белым муслином. Я не могла отвести глаз от колыбели. Я верила, что Дейрдре или Патрик возвращаются ко мне. Продолжали бить барабаны. Мобилизация – война – война. «Неужели война?» – думала я. Но мой ребенок должен родиться, и ему так тяжело появиться на свет. Незнакомый врач занял место моего друга Боссона, получившего приказ присоединиться к армии и уехавшего. Врач постоянно повторял: «Мужайтесь, мадам». К чему говорить «мужайтесь» несчастному созданию, разрываемому ужасной болью? Было бы куда лучше, если бы он сказал мне: «Забудьте о том, что вы женщина; что вы должны переносить боль с достоинством, и весь прочий вздор, забудьте обо всем, кричите, вопите, завывайте…» Но было бы еще лучше, если бы он проявил достаточно гуманизма и дал мне немного шампанского. Но у этого врача была своя система, которая заключалась в том, чтобы говорить: «Мужайтесь, мадам». Сиделка была ужасно расстроена и постоянно твердила: «Madam, c’est la guerre – c’est la guerre»[133]. А я думала: «У меня будет мальчик, но он слишком мал, чтобы идти на войну».
Наконец я услышала детский крик – он кричал, значит, жил. Как бы ни был велик мой страх и ужас перед этим годом, но они исчезли под воздействием огромной потрясающей радости.
