Дорога в два конца - Василий Масловский

У подбитого «тигра» в темноте на карачках ползают солдаты. Сгоревшие танки — черные. Не такие, какими они надвигаются, устрашающе раскрашенные. Земля вокруг них серая, обугленная, в пепле. Есть среди подбитых и целые, разрисованные пятнисто. Не сразу заметишь такого зверя в траве или кустах. Боеприпасы в целых «тиграх» есть. Экипажи бежали.

— Поменяли цвет, суки. В сорок первом — черные. Помнишь?

— И кресты мулюют — не заметишь. А то желто-белые, во весь борт.

— Гадюка тоже меняет кожу. Слетела наглость.

— Не слетела, а сшибли. Обломали рога.

Усатый солдат с гранатами на поясе деловито меряет броню «тигра» четвертью. Вид у него серьезный, хозяйски-хмурый, руки крупные, черствые. С таким же усердием он, наверное, пахал эту землю и примеривался, как срубить избу.

— Серьезная штука. Сантиметров пятнадцать, — делает он вывод.

— А здесь! — Щуплый солдатик запустил руку в рваную дыру борта, шевелит пальцами внутри танка.

— Нашли управу и на них. — Бронебойщик скользит пальцем в желобке от пули его ружья, хочет показать всем, что и он сюда руку приложил.

Батальон Карпенко занимает оборону по берегу балки. Наиболее расторопные уже отыскали родник на дне балки, поднимаются наверх с холодными мокрыми флягами.

В пахучем на росу дубняке устроились командиры.

— На сегодня тебе. — Костистый ноготь Казанцева царапает по карте. — Всего-навсего точка. И ни шагу. Ясно?.. Пушки, старший лейтенант, — Казанцев толкает в бок сопевшего ему в ухо Раича, — поставь сюда вот, у развилки дорог. Лучше всего в огородах… Сам выбирай. И нехай хоть по плечи в землю вобьют вас…

— Ясно. — Раич гасит фонарик, на корточках выползает из кустов. Колени мокрые.

— Как же мне без пушек? — жалуется Карпенко.

— Место овражистое для танков. — И, разгоняя волну прокисшего пота, Казанцев снял с лобастой головы каску. — Приказ комдива: закрыть выходы к Обоянскому шоссе… Торопитесь. Светает.

В сухих выволочках пепельно-серых теней скребут лопаты, пырскают в низине кони от сырости, тихо перекликаются голоса. Люди двигаются медленно, как во сне. Нервы в бою тают, как соль.

Из степи, колыхаемой пожарами, подошли человек пять артиллеристов. Все раненые. Рослый русоволосый солдат попросил воды для всех.

— И покусать ничего не придется? Со вчерашнего дня…

Недоверчиво повертел две небольшие банки консервов.

— Килька наша, балтийская… Обопьются.

— Ромка у нас по шесть банок за один присест съедает, — успокоили артиллеристы. — И дареному коню, знаешь…

— Я ничего. — Артиллерист вонзил финку в черствую краюху солдатского хлеба, по-братски разделил кильку. Себе почти ничего не взял.

Когда раненые артиллеристы поели, солдат встал: — Пристройте их, братцы. У меня пушка. — И он растаял в перетираемых тенями сумерках.

Раич послал людей и упряжку на помощь артиллеристу.

Дворик орудия был сплошь перепахан снарядами и бомбами, впереди, сплываясь с ночью, угольно чернели фантастические останки «пантер» и «тигров».

— Как ты управился с этим зверьем? — подивились артиллеристы Раича, сами пережившие за ушедший день немало.

— Я хорошо знаю повадки этого зверя и куда кусать его. И потом, — на черном в копоти лице сверкнули кровяные белки глаз, в расхристанную гимнастерку выпирала волосатая костистая грудь, — это моя, курская, земля, где еще Соловей-разбойник пугал своим свистом всякую погань.

— Верно. Земля эта нашенская, самая что ни на есть русская.

— А босиком почему?

— Черт его знает. Один сапог потерял куда-то. Сам не знаю. Второй пришлось бросить: неловко.

«Это, наверное, и есть стоять насмерть! — подумал Раич, принимая солдата с его пушкой в свою батарею. — Не обреченность и отчаяние, а уверенность хозяина на своей земле».

В редеющих сумерках не видно было, но чувствовалось, что местность за день сильно переменилась. Деревья стояли голые, обрубленные; на каждом шагу воронки; обгоревшая и постаревшая за день трава жестко шелестела под ногами.

Багровое воспаленное небо за лесом металось и вздрагивало, как в ознобе. Тяжкий недуг войны не давал ему покоя, терзал с марта месяца. Весь день там гремело, не утихая, было дымно, темно, будто горела сама земля. Сейчас там растекалась глубокая тишина.

Тетка Дарья долго держала ивовое кольцо воротец, вслушиваясь в эту тишину, и вглядывалась в кровавое свечение неба над лесом, которое своими щупальцами тянулось все выше, к его середине. Было так необычно тихо, как перед дождем. Из-под красного свечения, как из-под дождевой тучи, даже пахло луговым сеном и горячей пылью. Вздохнула, зашла к корове, выглянула на улицу еще.

Над головой звенели в темноте комары. В конце улицы черно горбатилась хибара Артема-пчельника. Сумно. Тихо.

На зорьке разбудил шум. Стучали колеса повозок, фыркали кони, рычали моторы. У самых плетней, приглушенные травой, гремели шаги сотен ног.

— Отходят… Слышь, Пармен! Отходят! — Тетка Дарья откинула душное одеяло, села. Сквозь ставни пробивались отдельные голоса, слитный гул. — Господи, спишь! Отходят! — На кровати заворочались взрослые дочери, на лежанке — соседский мальчишка, который жил у них с весны. — Может, встать? А-а?..

— Ложись! — Пармен, кудлатый старик, заворочался, закашлялся. В хате душно. Хозяйка утром пекла хлеб. Сейчас на стынущих кирпичах в печи лежали листья табаку. — Что ты сделаешь?.. Не остановишь…

— Воды, может, вынести?

— В Донце на всех хватит. Напьются.

— Эх-х! — Тетка Дарья перелезла через старика, зашлепала босыми ногами по земляному полу, нашла валенки, накинула юбку.

— Достань табак… Ладно, сам. — Пармен стукнул пятками о пол, почесался, посидел, опираясь руками о перину. — Обутки где мои?

На улице стук повозок, шорох ног были слышнее. Улица походила на живую реку. Там, где с вечера метались сполохи, расплывалось красное варево и было тихо. На спуске к реке надрывались, осаживая лошадей, голоса, урчали на малых оборотах моторы.

На огонек цигарки остановился один-другой.

— Свежачком пахнет. Тряхни, хозяин. Не скупись.

— Сколько до Обояни отсюда?

— Переправа как?

— Что ж, дома остаешься?

За первыми остановились еще и еще. Пришлось весь табак, какой лежал в печи, вынести.

— На огороде небось на весь полк хватит? — утешали курильщики.

— Ты, батя, в холодочке повяль его, — подавали советы.

— Овсеев! Куда, чертова колода, котелок девал? Молока не во что взять!

— Ладно, хозяйка… Ты не обижайся на нас.

— Ушков! А-а!.. Дьявол! Пулемет возьми! Сил нету!..

— Подтянись!..

Заря достигла половины неба. Поток отступающих схлынул. Ковыляли отставшие. У хозяек для них ничего уже не осталось. Бедняги, опираясь на винтовки, пили воду, голодными и красными от бессонницы глазами благодарили хозяек.

Тетка Дарья высыпала из запола у печки кизяки, искала щепу на подтоп, когда стукнули в окно. Закрываясь с боков ладонями, к стеклу прижался командир с тремя звездочками на погонах.

— Нам бы лопат обыкновенных, какими землю копают, — попросил он вышедшую хозяйку.

На огороде, у конопляника и красных кустов боярышника у дороги, позвякивало железо, ставили пушки.

— Стрелять будете?

— Будем, мамаша. — Командир снял каску, пригладил ладонью слежавшееся золотое руно волос. На выпуклой груди блестела Звезда Героя. — Лопат не хватает у нас.

— Надо — копайте. — Тетка Дарья повернулась к погребице, где у нее лежали лопаты, кивнула на белевшие под яблоней яблоки. — Насбирай хлопцам. Орудие прямо в огороде ставить будете?

— Удобно там, мамаша.

Тетка Дарья отдала лопаты, выпустил кур, намешала и отнесла в катух свинье. Стряпаться не стала. Слазила на чердак, достала из кадушки две четвертины сала пожелтевшего, оскребла, приложила к ним хлебину, завернула все в чистое полотенце, отдала старшей дочери.

— Снеси, нехай поедят. Молока надою — потом. Взвару наварим.

— Я тоже, мамо, — запросила младшая.

— Пополнение, товарищ старший лейтенант! — радостно встретили артиллеристы девчат.

Кликнули, пришли и от кустов боярышника. Лица у всех желтые, щетинистые, усталые. Уселись на станины, мокрые от росы ящики. Девчатам постелили шинели, снятые при работе гимнастерки. Над курганом в степи выкатилось солнце, огромное, медно-красное. Потеплели верхушки верб в его лучах, пожелтела пшеница, упиравшаяся углом в самый огород.

— Уходили бы вы отсюда… На соседние хутора, что ли… — Голубоглазый, угловатый в движениях старший лейтенант с Золотой Звездой на груди прислонился затылком к мокрому щиту орудия, жевал медленно, вяло, думал о чем-то своем. Девичьи красивые глаза его запали. Кончив есть, вымыл руки о росную траву, достал табак. — Бой будет. Передайте отцу, матери. Переждете — вернетесь потом.