Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Куда ты?
– Пить хочу.
– Вон попей на чистом месте, на берегу.
Таежник не пьет по-собачьи, припавши губами к воде. Таежник пьет с горсточки. И Ванюшка так пил. Уселся на корточки возле воды, нарочно, не торопясь, зачерпывал горстями воду. Нарочно, не торопясь, подносил ее к пересохшим губам.
– Хватит тебе, – окликнула Ксюша.
Ванюшка послушался. Неспешно вернулся, хотел сесть поближе к Ксюше, но та указала ему стволом винтовки на прежнее место.
– И ближе не подходи!
«Как она попала сюда? Кто ее надоумил? Горева с Валькой долгогривым убила – так это правильно. Они мне давно поперек горла встали. Но золото, золото уплыло». – При мысли о золоте подскочил, но зрачок винтовки собачьим глазом следил за ним. Ванюшка понял, не обмануть сейчас, не убежать. Надо действовать помаленьку, лаской. Супротив ласки Ксюха ни разу выстоять не могла. Сев на прежнее место, полез в карман. Не найдя кисета, крякнул с досады и заговорил:
– Ох, Ксюшенька, кака ты у меня черноброва, да ясноглаза. Смотрю на тебя и глаз отвесть не могу. Ведь баба, а стан – девкам на зависть. И гибка, што лозинка. Гляжу на тебя, и каждый раз ахаю про себя: да где я такую добыл? Да как така пошла за меня? А как вспомню твои поцелуи, объятия твои, твой шепот любовный, так скажи ажно сердце займется. И думаю про себя: «Господи, да скорей бы увидеть ее, прижаться к губам ее алым».
Говоря так, осторожно пересел чуть ближе к Ксюше…
– …Я уходил, ты, может, меня и не вспоминала, а я… по нескольку раз в день вспоминал. Кто-нибудь меня кличет: Ваня, Иван Устиныч, а я будто оглох, тебя в это время вижу. Грежу о встрече с тобой. А то вспомнишь, как мы с тобой ребятенками стрелили разом белку и спорили аж до слез: кто убил. А помнишь, ты отпросилась с нами в ночное, ка-ак села верхом на лошадь, ка-ак гикнула, а посля у костра сидели и картошку пекли. Ты, может, перезабыла все, а для меня такое слаще меда… А подходишь к нашей таежной избушке и не терпится до тебя добежать, обнять крепко-крепко… Вот как, к примеру, теперь…
Зажмурилась Ксюша. Какая женщина, даже в старости, не смахнет слезу счастья, услыша такие слова!
Ванюшка еще пододвинулся, да, видать, поторопился. Затуманенным взором Ксюша уловила это движение и отпрянула.
– Куда ты? Обратно сядь!
– Ксюшенька, обними хоть разок. Теперь из тайги уйдем – заживем, што твой царь…
– Обратно, Ваня!
– Ксюшенька, муж ведь я тебе. И люблю я тебя… Ты не знашь, как люблю. Неужто забыла ночи наши хмельные?…
Сколько надо сил, чтоб удержать себя при таких речах. Охнув Ксюша спросила глухо:
– Так, стало быть, в Рогачево, в жилухе еще колчаки? А ты меня полюбил шибче прежнего? Кого же молчишь? Как ты мне клялся, как несмышленую девку красной речью смущал. Так колчаки или нет?
– Вот пристала. Я оттуда боле недели.
– А неделю назад?
К удивлению Ксюши, Ванюшка не прятал глаз, а смотрел в упор, и взор его ясен, как тогда, когда он пересказывал ей приказы Вавилы.
«Раз так глядит, стало быть, не врет»,- уверяла она Арину, хотя и тогда чувствовала: в чем-то крепко врал ей Ванюшка. А глаза были ясны, с тем самым прищуром, за который любила их Ксюша. Только сегодня они без смешинки, колючие.
– У нас сын, Ксюха…
– Замолчи!
– Эка, уж рот открыть не дает. Подумай, кого не быват между женой и мужем. У других стены трещат и печка идет ходуном, а перемелется…
Ксюша оказалась как бы в нескольких измерениях сразу. Она слушала Ванюшку и одновременно переживала те события, которые произошли пять лет назад, год назад, вчера, сегодня. Вот они с Ариной и Ванюшкой бегут в тайгу. Вот Ванюшка стреляет в Журу. Когда это было?
– Я же муж тебе, Ксюшенька. Ты любила меня аль врала?
– Любила, Ваня. Даже сказать не могу, как любила.
– А нынче што? Разлюбила вдруг? Кто тебе эти… – Ванюшка мотнул головой в сторону уплывшей лодки, – и кто тебе я?
– Это ты об Журе, о Петюшке. Они товарищи мне. Роднее родных.
– А я тебе муж али нет?
– Сама не пойму, кто ты есть.
– Так разойдемся миром,- и приподнялся, намереваясь юркнуть в густую траву.
– Стой! – ствол винтовки рывком поднялся на уровень Ванюшкиной головы.
– Тише ты, лихоманка. У нас с тобой одна постель.
Как стегнули Ксюшу.
– Не постель соединяет, Ваня, людей. С Вавилой, с Верой… Аграфеной, Федором мы вместе мечтали о счастье для всех. И воевали, чтобы добыть это счастье. Лушка, Егор, Михей жизни не пожалели. Смерть приняли. А думали бы только об себе, сидели бы по избам и целы были бы. Я тоже людям счастья хотела. И нам с тобой ох, как хотела, Ваня, счастья. И было бы оно, было! Да ты не понял думки людей, не подсобил. А теперь, Ваня, пусть люди судят нас. На миру-то правда видней. Иди!
– Куда?
– Вперед! В жилуху!
– Сдурела.
– Иди!
Ванюшка оглядывался. Приходилось его поторапливать, но долго идти и сама не смогла.
– Садись, – опять наступило отчаяние. – Обскажи ты мне, как это все получилось. Баб все обманывают – так, видно, и будет вестись, хотя и грезила я, што наша с тобой любовь, горючими слезами обмытая, будет без обмана. Не вышло. Видать, и такая любовь для мужика не святыня. – Не Ванюшку допытывала. Себя пытала, свои заветные думки перебирала. – Вавила так бы Лушку не обманул. Потому как он настоящий мужик. Ты меня обманул. Любовь нашу обманул. Товарищей обманул.
– Не обманывал я никого. Откель ты такое в голову свою вбила? Чист я. И не было в лодке никакого Журы.
– Не было? Может, и лодки не было?… И реки не было?… А все мне пригрезилось?
– Отведи ты от меня винтарь, а то долго ль до беды, затрясется палец, нажмешь курок невзначай. Потом всю жизнь каяться станешь.
– Стану, Ваня. И дрогнет палец – каяться мне всю мою жизнь. И не дрогнет палец – тоже каяться.
– Иди сюда, обниму.
– Не двигайся!
Эх, если бы Ксюша могла себе ответить на этот вопрос. Десятки раз задавала она его сегодня себе и
