Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Романы Достоевского спасает одно авторское свойство, которое не заменить никакими тонкими приемами выработанного мастерства, - гениальность. Набоков, критикующий Достоевского, напоминает французов классицистического века, считавших Шекспира варваром. Гениальность же его сказывается как в неких дивертисментах, вроде Поэмы о Великом Инквизиторе, так и в масштабности его героев. В "Братьях Карамазовых" все гиганты, включая Смердякова. Или взять Раскольникова: он, конечно, не Наполеон, потому что русский, но по-русски он - Иван Грозный. Роман можно переименовать: не преступление и наказание, а тирания и покаяние. А то, что русская власть умеет не только казнить, но и каяться, - нужно ли напоминать нам, свидетелям грандиозного - нет, не шоу, а моралите под названием гласность и перестройка?

И вот среди этих глыб есть одна, из которой ваятель так и не сумел ничего толком высечь: "Идиот", конечно. Мышкин не получился, Христа из него не вышло, как задумывалось, - и не потому, что он недостаточно хорош, а потому, что, страшно сказать, недостаточно плох. Ошибка Достоевского задним числом довольно понятна: он не догадался, точнее не решился слить Мышкина и Рогожина в одном лице, в едином персонаже. И не вышло крупного героя. А без этого какой Достоевский? Назовут Настасью Филипповну, но это вполне картонная фигура из авторских штампов: женщина-вамп, оказывающаяся страдалицей. Тот самый прием обратного общего места, который Тургенев считал главным приемом Достоевского - и не одобрял. Женщина у Достоевского по определению не может быть главной героиней, нести на себе действие и репрезентировать философему. Женщина у него всегда - подставная фигура. Женщины не могли удасться Достоевскому по одной причине: их изображение требует реализма, а он реалистом не был. Если ты выводишь проститутку, так дай проститутку, а не Сонечку Мармеладову; если дорогую содержанку, так дай Флоберову Капитаншу из "Сентиментального воспитания". А чем занимается его Настасья Филипповна? Читает "Мадам Бовари". Это напоминает анекдот советских лет: советская проститутка выше американской, потому что американская проститутка - это только проститутка, а советская еще работает и учится. Или Сомерсета Моэма, сказавшего: если женщина легкого поведения хочет преуспеть, она должна обладать здравым смыслом и покладистым характером. Существуют, конечно, попытки дать метафизический концепт в образе женщины, например "Александрийский квартет" Лоренса Даррелла, героиня которого, как выяснилось, - гностическая София. Но читать это так же невозможно, как Гессе, хотя Даррелл, конечно, больше похож на писателя, у него есть язык. Это книги для Аверинцева, за которым из снобизма тянулся интеллигент-середнячок.

Слов нет, в "Идиоте" очень эффектная первая часть (то есть первая четверть романа). Это готовый спектакль - ставь хоть на сцене, хоть на экране. Так и было однажды: фильм Пырьева, который очень и очень неплох. Это подносилось как первая серия; стало быть, ожидались дальнейшие, - но их не последовало. Вместо "Идиота" Пырьев стал делать "Братьев Карамазовых" , и если и там не успел, то по другой причине - умер. Но "Идиота" он просто не мог закончить - после первой части материала для представления там нет. И прежде всего исчезает главный герой - после столь эффектной заявки на инкарнацию Христа в первой части. И где-то его Настасья Филипповна видела (известно где: на иконах), и осла-то с эмфазой поминают (бегство в Египет, въезд в Иерусалим), и детишек-то он в Швейцарии любит ("впустите детей"), и Мари - швейцарскую Магдалину призрел. Интересно, что Настасья Филипповна из дальнейшего романа по существу исчезает, ее нет, никакого действия вокруг нее не происходит, автор не знает, что с ней делать. И вот он вводит мотив соперничества двух женщин из-за героя, заставляет Аглаю предъявить на него свою претензию. И получается смешно: мистерия обращается водевилем. При этом французский водевиль не становится русской трагедией, если предмет этого соперничества ни на мужа, ни на любовника никак не похож: делается как раз смешнее. Нельзя христоподобную фигуру делать центром и мотивировкой женских контроверз. Вспоминается Толстой, сказавший в мемуарах Горького: "Приди Христос в деревню - его девки засмеют". Достоевский не знает, что ему делать со своим Христом, чтоб его девки не засмеяли (да Аглая и смеется, подсказало художественное чутье). Не женить же его в самом деле, как это сделал один позднейший нобелевский лауреат, - да еще дважды женил (не сказалось ли в этом инспирация как раз Достоевского?). И действительно, Мышкин в последних перипетиях романа уже действительно смешон - как в сцене с китайской вазой, так и в разговорах с Радомским. Затем следует совершенно фарсовая история с бегством из-под венца и в заключение какое-то совсем уж бульварно-мелодраматическое убийство. Рогожин, в его абстрактности, вообще картонная фигура; единственно интересная деталь - об его отце, на старости лет ставшем скопцом. Это многообещающий удар заступа; но копать там Достоевский не решился - не принято было в дорозановскую эпоху. Сцена после убийства, долженствующая потрясать, напоминает о хрестоматийном: он пугает, а мне не страшно. Достоевский в роли Леонида Андреева - не вовсе воодушевляющее зрелище. И еще кое-что вспоминается: "сквернейшее подражание сквернейшему Достоевскому". Гений пародирует самого себя.

И как характерно, что без впечатляющего главного героя все прочие достоинства Достоевского тут же обращаются в недостатки! Начинает раздражать то, что обычно у Достоевского забавляет: все эти типовые ситуации и персонажи, переходящие из вещи в вещь: жулик-острослов (в "Идиоте" Лебедев, вроде Лебядкина), вздорная богатая барыня, обаятельный подросток, дублер-нигилист (здесь - Ипполит), самоотверженная девушка на вторых ролях. И совершенно невыносимой делается в "Идиоте" манера Достоевского намеренно запутывать простейшие ситуации, плести какие-то непонятные интриги вокруг пустяков, атмосфера какой-то мелкой сплетни, постоянные намеки на что-то заведомо читателю не известное. Вот образчик:

– Э, да неужели и вправду вам неизвестно, что сегодня будет свидание Аглаи Ивановны с Настасьей Филипповной, для чего Настасья Филипповна и выписана из Петербурга нарочно, чрез Рогожина, по приглашению Аглаи Ивановны и моими стараниями, и находится теперь, вместе с Рогожиным, весьма недалеко от вас, в прежнем доме, у той госпожи, у Дарьи Алексеевны ... очень двусмысленной госпожи, подруги своей, и туда-то, сегодня, в этот двусмысленный дом, и направится Аглая Ивановна для приятельского разговора с Настасьей Филипповной и для разрешения разных задач.

Как говорил сам Достоевский: кому известно? какому медведю в Тамбовской губернии известно? Причем все это болтает какой-то совершенно посторонний мальчишка семнадцати лет, да еще в последнем градусе чахотки, как говорили в старину. Много шуму из ничего. Лишняя трескотня. Понятно, что искусство условно и прямого жизненного правдоподобия от него требовать нельзя; но какой-то внутренней соразмерности авторского текста мы требовать вправе. Здесь этого нет.

Вышеприведенный отрывок напомнил мне также рецензию Дороти Паркер на постановку "Живого трупа" в Нью-Йорке: и пьеса хороша, и спектакль получился, но одна беда - непроизносимые пятиэтажные русские имена: что если б этих русских звали просто Виктор или Анна!

Ведь как американец произнесет имя героини "Идиота"? Насташа ФилиппОвна, с ударением на "о". В каком-то смысле она и есть Насташа ФилиппОвна. В том смысле, что реализма от Достоевского не ждите. Он и сам говорил о себе, что если он реалист, то в высшем смысле. Понятно в каком - платоническом: у Платона подлинным бытием обладают не эмпирические предметы, а их порождающие смысловые модели, эйдосы. В психологическом измерении эти эйдосы называют сейчас архетипами. Достоевский писал архетипами. При этом он был связан формой так называемого реалистического романа, отсюда его художественные срывы. И если Достоевского читать все же много интересней, чем Гессе или Даррелла, то, кажется, по одной причине: он сохраняет жгучую актуальность, по крайней мере для России. Достоевский в России еще не кончился, не осел, не кристализовался в культурных воспоминаниях. То есть, строго говоря, он еще не стал классиком, до которого никому, кроме Аверинцева, нет дела. Мне одно время показалось, что такие времена настают для России, но я (к счастью ли?) ошибся. Приходится говорить о Достоевском, потому что о Гайдаре, увы, сказать больше нечего, сюжет себя исчерпал. А начав о Достоевском, всегда наговоришь лишнего, и это его, так сказать, вина, а не говорящих о нем. Поэтому вернемся к заявленной в начале узкой теме: о сравнительной неудаче романа "Идиот".

Повторим общеизвестное: князь Мышкин - попытка дать христоподобную фигуру, или, как говорил Достоевский, положительно прекрасного человека. В материалах к роману этот персонаж не раз называется Князь Христос. И далеко не все считали, что этот замысел не удался. Были мнения как раз обратные, причем принадлежали они людям всячески крупным. Вот что писал, к примеру, Ницше - не прямо в "Антихристе" своем, а в предварительных к нему набросках: