Титус Гроан - Мервин Пик

Дверь закрывается.

Снова двойняшки

Много больше часа Тетушки, практически не шевелясь, просидели одна супротив другой. Столь долгое разглядывание человеческого лица объясняется, конечно, тщеславием, а в случае Тетушек — тщеславием, и одним лишь тщеславием, ибо зная, что черты их тождественны, что на лицах обеих лежит одинаковое количество пудры, и что время, потраченное ими на причесывание, также одинаково, они не питают сомнения в том, что, разглядывая одна другую, разглядывают, в сущности говоря, самих себя. Обе одеты в лучший их пурпур цвета настолько разительного, что глазу, обладающему нормальной чувствительностью, на него больно смотреть.

— А теперь, Кларис, — наконец произносит Кора, — поверни свою прелестную головку направо, чтобы мне было видно, как я выгляжу сбоку.

— Почему это? — говорит Кларис. — Почему я?

— А почему не ты? Имею же я право знать.

— Если на то пошло, я тоже.

— Ну так оно на то и пошло, разве нет? Дура!

— Да, но…

— Сделай, что тебе говорят, и я сделаю для тебя то же.

— И тогда я увижу себя в профиль, да?

— Мы обе увидим, не только ты.

— Это я сказала, что мы обе увидим.

— Ну? Так в чем же дело?

— Ни в чем.

— Так давай.

— Что давать?

— Давай, пошевеливайся, поверни свою прелестную головку.

— Прямо сейчас?

— Да. Чего ждать-то?

— Только Завтрака. Но он еще не сию минуту начнется.

— Почему?

— Потому что я слышала, как колокол бил в коридоре.

— И я слышала. Значит, у нас с тобой куча времени.

— Я хочу увидеть себя в профиль, Кора. Повернись.

— Хорошо, Кларис. А это надолго?

— Надолго.

— Но тогда и я хочу разглядывать мой подольше.

— Настолько нам времени не хватит, глупая.

— Почему?

— Потому что его у нас столько нет.

— Чего нет, дорогая?

— Долгого времени, ведь нет же?

— А по-моему есть.

— Ну, вообще-то, у нас многое множество прекрасного времени.

— Ты хочешь сказать — впереди, Кларис?

— Да, у нас впереди.

— После того, как мы займем наши троны, верно?

— Как это ты догадалась?

— Да ведь ты тоже об этом думала. Зачем ты пытаешься меня обмануть?

— Я не пытаюсь. Я только хотела узнать.

— Ну, вот и узнала.

— Что я узнала?

— Узнала и все. Я не собираюсь углубляться в это ради тебя.

— Почему?

— Потому что ты не такая глубокая натура, как я. И никогда такой не была.

— Наверное, я просто не пыталась. Да и не стоит оно того, не думаю. Когда я вижу стоящую вещь, я ее сразу узнаю.

— И когда же, по-твоему, они такими бывают?

— Какими?

— Когда они бывают стоящими?

— Когда покупаешь что-нибудь, тратишь свои деньги, тогда они всегда этого стоят.

— Кроме тех случаев, когда ты их не хочешь, Кларис, ты всегда забываешь об этом. И почему ты такая забывчивая?

Наступает долгое молчание, сестры разглядывают лица друг дружки.

— А знаешь, — ровным тоном произносит Кора, — все они будут на нас смотреть. Нас будут разглядывать на Завтраке.

— Потому что в нас течет настоящая кровь, — заявляет Кларис. — Вот почему.

— И еще потому что мы такие значительные.

— Для кого?

— Для всех, разумеется.

— Ну, пока еще нет, не для всех.

— Но скоро станем.

— Когда этот умный мальчик сделает нас такими. Он все может.

— Все. Все на свете. Он мне сам говорил.

— И мне тоже. Не думай, что он только с тобой разговаривает, потому что это не так.

— А я этого и не говорила, разве я говорила?

— Ты собиралась.

— Куда?

— Возвеличиться.

— А, да, да! Мы возвеличимся, когда придет время.

— Придет и созреет.

— Да, конечно.

— Конечно.

Вновь наступает молчание. Голоса сестер столь ровны и бестонны, что когда они замолкают, молчание кажется не чем-то новым, но продолжением их разговора, лишь по-другому окрашенным.

— Так поверни же голову, Кора. Я хочу знать, когда меня станут разглядывать на Завтраке, как я выгляжу сбоку и на что они все глядят; поверни голову, а после я поверну для тебя свою.

Кора сворачивает белую шею влево.

— Больше.

— Больше чего?

— Я все еще вижу второй глаз.

Кора еще чуть-чуть сворачивает шею и с той осыпается немного пудры.

— Вот так, Кора. Так и оставайся. Именно так. О! (голос по-прежнему ровен), я само совершенство!

Она безрадостно хлопает в ладоши, но даже хлопки ее кажутся мертвыми.

И словно в ответ на этот призывный звук, дверь растворяется и в комнату быстрым шагом входит Стирпайк. Щека его залеплена свежим пластырем. Двойняшки встают и медленно подступают к нему, соприкасаясь плечами.

Стирпайк окидывает их быстрым взглядом, вытаскивает из кармана трубку, высекает огонь. Миг он держит пламя в ладонях, но только миг, потому что Кора медленным жестом лунатички поднимает и роняет на пламя руку, гася его.

— Что, разрази меня чума, вы делаете? — восклицает Стирпайк, в кои-то веки теряя власть над собой. Увидеть Графа, сычом сидящего на каминной доске, потерять отодранную кошачьей лапой малую часть лица, и все это за одно утро — такое способно хотя бы на время подорвать самообладание любого человека.

— Не надо огня, — говорит Кора. — У нас больше не бывает огня.

— Мы его больше не любим. Нет. Совсем не любим.

— Совсем, с тех пор, как мы…

Стирпайк прерывает сестер, поскольку знает, в какую сторону повлеклись их мысли, а сейчас, перед самым Завтраком, времени на воспоминания нет.

— Вас ждут! Все уже уселись за стол и ждут вас не дождутся. Все спрашивают, куда вы запропастились. Вперед, прекрасная пара! Позвольте мне сопровождать вас, по крайности, часть пути. Выглядите вы совершенно обольстительно — но что же вас задержало? Вы готовы?

Двойняшки кивают.

— Могу ли я попросить о чести предложить вам правую руку, леди Кора? А вы, леди Кларис, вы, сердце мое, возьмите левую…

Стирпайк, присогнув локти, ожидает, когда Тетушки разделятся, чтобы взять его под руки.

— Правая гораздо важнее левой, — говорит Кларис. — Почему это она должна достаться тебе?

— А почему не должна?

— Потому что я ничем не хуже тебя.

— Но ведь ты не такая умная, дорогая, ведь правда?

— Да, такая, но только ты попала в любимчики.

— А это потому что я обольстительная, он сам так сказал.

— Он сказал, что мы обе.

— Он просто хотел тебя подбодрить. Ты разве не поняла?

— Милейшие дамы, — снова перебивает их Стирпайк, — не могли бы вы замолчать? Кто распоряжается вашими судьбами? Кому обещали вы верить и повиноваться?

— Тебе, — в два голоса отвечают они.

— Я считаю, что вы ровня друг дружке, и хочу, чтобы вы думали о себе, как о людях, равных по положению, ибо когда прибудут ваши троны, блеска в них будет поровну. Ну-с, не будете ль вы любезны взять меня под руки?

Кларис и Кора берут каждая по руке. Дверь их комнаты так и остается открытой, и когда все трое выходят, тонкая черная фигура юноши движется между пурпурными Тетушками, взирающими одна на другую поверх его головы, так что пока они удаляются по тусклому коридору, пока уменьшаются в размере, смещаясь в долгой перспективе, последнее, что удается еще различить — долгое время и после того, как черноту Стирпайка и пурпурность Двойняшек съедает мрак, — это два крохотных, бледных, одинаковых профиля, обращенных один к другому и как бы плывущих по темному воздуху, уменьшаясь, уменьшаясь и уплывая, пока с них не опадает и последнее пятнышко света.

Сумрачный завтрак

О мрачных, зловещих событиях, происшедших в Замке в это историческое утро, Баркентину ничего не известно. Он, разумеется, знает, что после гибели библиотеки здоровье Графа сильно пошатнулось, но не ведает об ужасном превращении его на каминной доске. С самых ранних часов Баркентин изучал тонкости ритуала, кои надлежало соблюсти во время Завтрака. Теперь, ковыляя к трапезной, — костыль его угрожающе лязгает по каменным плитам, — он что-то сердито бормочет и мусолит клок бороды, который посредством долгих трудов удалось так загнуть кверху, что он сам собой вставляется в рот.

Баркентин по-прежнему живет все в той же пыльной конуре с провисшим потолком, которую он занимал шестьдесят с лишком лет. Новые его обязанности, повлекшие за собою необходимость вступать в разговоры с множеством слуг и служащих, не пробудили в нем желания переселиться в любой из покоев, которые он мог бы занять, если бы пожелал. То обстоятельство, что всякий, кто приходит к нему за распоряжением либо советом, вынужден болезненно скрючиваться, чтобы проникнуть в его обитель сквозь дверь, более приличествующую кроличьей клетке, а оказавшись внутри, передвигаться чуть ли не на карачках, не производит на старика ни малейшего впечатления. Удобства окружающих Баркентина не волнуют.