Потсдамская конференция. Как решалась послевоенная судьба Германии и других стран Европы - Герберт Фейс

Все это препятствовало открытым и близким контактам между тремя руководителями и их советниками. В некотором отношении существующие расхождения могли быть преодолены. Но полностью избавиться от них было невозможно. На заседаниях каждый проводил свою линию, участники переговоров, видимо, изучали друг друга, а не учились друг у друга. И все же итог, финал пьесы определяли не народные желания и намерения. Он зависел отчасти от способностей и характера трех личностей, от их образа мыслей, от их поступков и взаимоотношений.

Сталин, как и во время двух предыдущих встреч, имел свое мнение о месте проведения конференции. Он не рисковал выходить за границы пространства, контролируемого советскими вооруженными силами, поэтому два других участника, так как они были более искренними в своем желании сохранить единство военного времени, всегда приходили к нему.

Хотя советский правитель перенес легкий сердечный приступ до поездки в Потсдам и приехал на день позже, на заседаниях все по-прежнему отмечали в нем твердую волю и здравый ум, и он не выглядел больным. Он никогда не спешил и подробно разбирал каждый обсуждаемый вопрос, стремясь получить максимум информации и затем использовать ее в своих целях. Его политические заявления были выдержаны в формах западной политической и философской мысли, а не в формулировках марксистской идеологии. Его высказывания редко затрагивали тему нового устройства будущего международного сообщества. Лишенный чувства юмора и замкнутый, он был способным, хотя и недальновидным, деятелем, который обладал традиционным русским стремлением к расширению своих земель за счет других стран.

За столом конференции Сталин обычно говорил тихим голосом, обращаясь к русскому переводчику Павлову, сидевшему рядом, в то время как Трумэн и Черчилль были вынуждены говорить громко, чтобы их могли услышать все их американские и британские коллеги.

Трумэн, возможно, для того, чтобы скрыть свою неуверенность, временами говорил резко и напористо. Если он мало знал о каком-либо вопросе, с каким неожиданно сталкивался, то прибегал к историческим параллелям. Его раздражало, что, отвечая на замечания Сталина и Черчилля, он не мог до конца выразить свою мысль. Для него участие в конференции было поручением, которое необходимо было выполнить, но никак не миссией, которую он был призван свершить. Некоторые работники его штаба сталкивались, как им казалось, с нежеланием выслушать их. Он не всегда помнил о том, о чем ему говорили ранее. Он не переносил привычку Сталина и Молотова вновь и вновь обсуждать какую-либо тему с целью сломить сопротивление оппонента, а длинные речи Черчилля выводили его из терпения.

Он представлял собой тип человека, принимающего быстрые решения, который, услышав соответствующие факты, сразу же и бесповоротно формировал свое мнение. Некоторые наблюдатели считали, что решения были импульсивными. В своей первой беседе с Черчиллем и Сталиным он так говорил о предстоявших им задачах: «Я сказал Сталину и Черчиллю, что на следующий день мы должны обсудить некоторые темы, по которым можем прийти к какому-то выводу. Черчилль ответил, что их подготовят нам секретари, вполне хватит трех-четырех. Я сказал, что не собираюсь просто обсуждать. Я хочу решать. Черчилль спросил, не собираюсь ли я предложить рабочие вопросы на каждый день. Он был абсолютно прав. Я оказался там, чтобы чего-то добиться, и, если мы не можем сделать этого, мне лучше вернуться домой».

Десять дней спустя (28 июля) Трумэн писал своей матери и сестре Мэри: «Ну что же, еще одна неделя прошла, а я все еще нахожусь в этой богом забытой стране, ожидая возвращения нового британского премьер-министра. Я надеялся, что мы теперь покончим со всем, но еще остаются незаконченные дела, и нам предстоит снова встретиться и завершить их».

Черчилль был обеспокоен давлением Советского Союза на Европу и отказом американского правительства выступить в поддержку основных идей его политической и военной стратегии. Хотя он и надеялся на победу на выборах, но не был в ней уверен. Возможно, он предчувствовал, что многие люди в стране теперь, когда война закончилась, устали и были готовы голосовать за Лейбористскую партию. Те, кто присутствовал на прощальном обеде, который премьер-министр дал перед возвращением в Лондон, вспоминают его юношеский взгляд. Тогда он сказал: «Я должен извиниться за свой вынужденный отъезд, который вызвал перерыв в заседаниях. Но, как вам известно, я собираюсь вернуться в Англию, чтобы участвовать в важном для страны демократическом процессе — подсчете голосов. Мы вернемся в понедельник».

Трумэн рассказывал, что он почувствовал «внезапную симпатию» к Черчиллю. Но некоторые советники президента говорили о его недоверии к побудительным мотивам и суждениям премьер-министра. Присутствие Дэвиса в окружении Трумэна во время проведения конференции объясняло готовность президента рассматривать действия Черчилля исключительно как представителя британских интересов, а не как сторонника идей прогресса и гармонии.

Президент считал, что Сталин отказался от соглашений, заключенных с Рузвельтом. В Потсдаме советский диктатор произвел впечатление на Трумэна своей прямотой, умением выделить главный вопрос и быстро его решить и редкими проявлениями радушия. Несмотря на его непреклонность и настойчивость во время переговоров, иногда за его лицемерными словами он не видел сути дела. Трумэн питал надежду, что удастся добиться соглашения, если Сталин поймет, что Соединенные Штаты смогут твердо его придерживаться.

Сталин был вежлив с президентом. Он старался, по возможности, избегать открытого спора. Как только Трумэн проявлял нетерпение, он сразу же пользовался этим и старался без промедления обговорить и решить вопрос. В отношении с Черчиллем он был более энергичным. Возможно, помогала его уверенность в том, что в самых важных делах британское правительство будет прислушиваться, пусть и вынужденно, к американскому мнению. Он не всегда воздерживался от насмешек над некоторыми взглядами или словами премьер-министра. Черчиллю, великому и храброму лидеру, которым он восхищался, Черчиллю, главе страны и империи, ослабленной войной, он был способен бросить открытый вызов.

Черчилль был в дружеских отношениях с Трумэном и был расположен в каких-то вопросах соглашаться с ним, насколько это было возможно. Ему нравилась энергия и пафос Трумэна. Однако вряд ли он верил в способность президента предвидеть и договариваться со Сталиным. Трумэн в любой момент мог и оказать поддержку, и отойти в тень. В отношениях же со Сталиным премьер-министр постоянно менял свою тактику, и после примирительных заявлений он бросал ему вызов, становясь вновь неуступчивым в отстаивании своих взглядов.

В перерывах между назначенными встречами, во время ланчей и обедов не было никаких длительных бесед и обсуждений, как это было в Тегеране и Ялте. Даже на обычных общественных мероприятиях главы правительств и сотрудники их