«Крот» в генеральских лампасах - Владимир Матвеевич Чиков

— О содержании шифровки мне рассказал впоследствии, если я не ошибаюсь, перед самым назначением меня главным резидентом в Индию, начальник управления кадров Изотов. А что касается обсуждения моего рискованного шага, то оно не состоялось. После проведенной Вышинским профилактики трогать меня не стали. Это дело просто замяли. Да и к чему было раздувать его, если я высказал личное мнение. Кроме того, выступление мое на том партийном собрании не причинило никакого вреда ни военной разведке, ни всей нашей стране. Это во-первых. Во-вторых, руководству ГРУ было невыгодно раскрывать перед всем оперативным составом антисоветскую позицию не простого офицера, а полковника-фронтовика, награжденного в годы войны двумя боевыми орденами. Критиковать внешнеполитическую линию советского государства в вопросах разоружения было тогда невероятным и позорным поступком для офицера ГРУ. Я уже говорил на одном из предыдущих допросов, что только личное неприятие всех реформ и волюнтаристских замашек Хрущёва подтолкнуло меня через восемь лет после смерти Сталина к тайному сотрудничеству с американцами. Я был уверен, что найду у них полное понимание своих политических взглядов и убеждений. И, действительно, я нашел среди них единомышленников, которые, как и я, придерживались реального подхода к международным проблемам. Мне кажется, и я, наверно, буду прав в том, что когда решается вопрос будущего человечества, войны и мира, то надо брать в союзники даже тех, кто находится и в стане главного противника. Для победы над тоталитарным режимом таких властителей, как Хрущёв, я согласен был сотрудничать хоть с самим Люцифером!

Поляков сделал паузу, ожидая, что скажет на это следователь. Но Духанин, спрятав свое негодование под маску вежливости, продолжал молча писать протоколистом спросил:

— А почему вы все те года вели тайную войну со своим государством в основном за его пределами? Многие диссиденты и антисоветские элементы, сталкиваясь с теневыми сторонами советской действительности и политическим злом, вели борьбу здесь, в своем Отечестве. Они тоже не соглашались с политическим режимом и Хрущёва и Брежнева, но, в отличие от вас, они не изменяли Родине.

Нервно дернув головой, Поляков сморщился и сказал, не глядя на следователя:

— Вот уж, действительно, кто-кто, а кагэбэшники по любому фасону могут лапти сшить. И, что самое удивительное, даже без примерки!

— Давайте не будем сейчас об этом. Лучше вернемся к вашей тайной войне с тоталитарным реумом.

— Да, я боролся с этим режим ом больше четверти века и пришел к выводу, что наша партия — это партия диктата. Она не разрешает никому отходить в сторону от ее официального курса. Она изгоняет из своих рядов за малейшее несогласие с ее линией. Только по этой причине я выполнял ее партийные поручения, нигде и никогда не заявляя открыто о своих взглядах. Для меня лично неприемлема была и тогда и сейчас однопартийная система, которая не давала полной свободы всем советским людям. Информируя об этом моих американских операторов, я был уверен, что такая информация не причинит вреда нашей стране. Вся беда в том, Александр Сергеевич, что у нас, в Советском Союзе, если ты не согласен с политикой партии и правительства, то ты автоматически становишься антисоветчиком.

Таким образом, Поляков по-прежнему придерживался той же линии поведения: всеми способами преподносить себя как приверженца социал-демократических преобразований и как патриота своей страны, ратующего за справедливость; выдавать за борца с тоталитарным режимом и моральным разложением советского общества, начавшемся при Хрущёве, и говорить о том, что никакой он не изменник Родины и не предатель. А если окажется прижатым к стенке и загнанным в угол собранными доказательствами, то должен соглашаться кое в чем и убеждать, что стал жертвой политических и идеологических обстоятельств, и таким образом направить процесс следствия, а затем и военного суда в политическое русло. Только в этом случае можно будет рассчитывать на снисхождение…

Но и следователь был не лыком шит: он давно уже раскусил уловки своего подопечного. Видя, что Поляков пытается инстинктивно защищаться и говорить многое в свое оправдание, Духанин как бы вскользь заметил:

— Вы, Дмитрий Федорович, были более радикальны, чем диссиденты. Чтобы вы ни говорили мне сейчас, а градус зла и критики советской власти у вас намного выше, чем у них.

Поляков был удовлетворен, что следователь признал его идейным образцом. И тут же заметил:

— С появлением в СССР диссидентского движения я понял, что не одинок в своих сомнениях в отношении проводимой в стране политики. Но я отчетливо понимал полную бесперспективность этого движения в условиях существовавшего в стране режима. И потому у меня никогда не возникало желания примкнуть к нему. Да, я во многом соглашался со взглядами диссидентов, но, к сожалению, не находил у них ясно выраженной, единой программы и идеологической платформы. Мне представлялось, что диссиденты, как и я, жертвовали собой каждый в отдельности и потому успеха не имели.

Сделав об этом запись в протоколе допроса, Духанин ободряюще произнес:

— А теперь давайте вернемся назад и уточним кое-что. Вы говорили, что ваше критическое, антисоветское выступление на партактиве советского Представительства в Нью-Йорке могли замять в Москве. А как же получилось, что после возвращения из первой командировки в США через пять лет вас снова выпустили в Америку? Ведь на тот период времени вы, имея такую компру, никак не соответствовали требованиям инструкции ЦК КПСС по подбору кадров для работы за границей, особенно в капиталистических странах. Наверно, у вас была солидная поддержка в руководстве ГРУ? Например, в политотделе? Может быть, потому и замяли ваше дело, связанное с недоверием и профилактикой вас самим Вышинским?

— Вы, очевидно, намекаете на начальника управления кадров Сергея Ивановича Изотова? Если вы имели в виду его, то он тогда работал еще в ЦК КПСС. К нам, в ГРУ, он пришел намного позже. Это потом уже, после второй командировки в Нью-Йорк, я нашел к нему подход через американские подарки. С того времени и начал действовать какой-то скрытый механизм, делающий наши взаимоотношения легко осуществимыми и вполне объяснимыми. Впоследствии при каждом возвращении в Москву в отпуск или по окончании командировки я всегда привозил для него самый ценный подарок. Наиболее дорогим был серебряный сервиз из Индии. Принимал он подарки всегда охотно, руководствуясь принципом: не возьмешь ты, возьмет кто-нибудь другой. Эту его потребность в дорогих заморских подарках я, конечно, использовал в своих личных интересах…

— В каких именно?

— Прежде всего, в продвижении по службе и в получении генеральского звания.

Поляков еще много чего рассказывал о своей