Верность - Адриан Романовский

Общим вниманием овладел недавно приехавший в Шанхай Глаголев. Он остроумно рассказывал о последних днях белой авантюры, о болезненном увлечении «чистой публики» православной верой, которая должна была победить безбожные идеи Ленина. О появившихся во Владивостоке дочерях Распутина и их похождениях. О том, как в «Би-Ба-Бо», веселеньком ресторанчике, судьба свела его с бородатым господином во фраке, оказавшимся игуменом Шмаковского монастыря. Монах искал капитана для только что купленной шхуны «Чайка», получившей повое имя — «Святая Анна».

— Под аккомпанемент скрипок, смех женщин и шарканье подошв я ему говорю: дни меркуловцев сочтены, ваше преосвященство, так как японцы вынуждены улепетывать на свои прелестные острова. Ещё до рождества Христова Здесь будут безбожники. «Святую Анну» заберут и переименуют в «Анюту» или «Аннет», если вам угодно, мадемуазель. — Перейдя на французский язык, он повернулся к Жаннетте.

Всё общество весело смеялось, Жаннетта улыбалась, не вполне понимая, в чём дело. Глаголев продолжал:

— Другое дело, ваше преосвященство, говорю, если шхуна будет записана на меня, как, скажем, «Тунгус» на Ставракова — был такой старенький пароход. Тогда ещё посмотрим: мелкие частновладельческие суда не подлежат у Советов национализации.

Подумав, святой отец внял голосу рассудка, и на другой день было выписано судовое свидетельство на моё имя.

Опять общий смех.

— Мне тоже пришлось выдать игумену нотариально засвидетельствованную расписку на стоимость шхуны…

— А как же вы ушли из Владивостока, Дмитрий Николаевич? — спросила хозяйка.

— Как все, Нина Антоновна. На Русском острове насажали офицеров с их семьями. Пришлось даже свою каюту уступить одной очаровательной штабс-капитанше. Комендантом назначили меня, так как я предусмотрительно надел военную форму.

Опять смех.

— В общем, пришли в Гензен и там застряли. Ну я и решил, что пора ехать по железной дороге, тем более что штабс-капитанша последовала за своим бурбоном на берег. И чтобы иметь деньги на билет первого класса, продал «Святую Анну» варвару и язычнику, господину Сато. Дешево, правда, но что делать? Война!

Все опять захохотали. Жаннетте перевели, она надула губки:

— Mais c'est sacrilege, monsieur![66]

— Filouterie, mademoiselle, s'il vous plait,[67] — смеясь, поправил Глаголев.

Под общий смех он закончил:

— Да и нельзя было мешкать: не я, так адмирал обязательно продал бы шхуну вместе с «Маньчжуром» и «Эльдорадо».

Беловеский вдруг помрачнел. Это сейчас же почувствовала Воробьева.

— Что с вами, Михаил Иванович? Жалко старика «Маньчжура»! — прошептала она ему на ухо. Штурман отвечал вполголоса:

— Жалко, Нина. И не только «Маньчжура», а всю нашу Сибирскую флотилию жаль. Где «Аскольд», «Жемчуг», «Орел», «Якут», «Печенга», миноносцы? Потоплены или проданы. А ведь должен быть русский флот на Тихом океане!

— Будет, Михаил Иванович. Если есть такие моряки, как вы и ваш командир. — И она под столом крепко пожала его руку…

Пора было идти, и Беловеский стал прощаться.

— А я думала, вы останетесь, — шепнула Нина Антоновна с обиженной улыбкой.

— Не могу, Нина, дорогая, в четыре мне на вахту.

— Вечно вы на службе, — с досадой громко ответила она, — но завтра обязательно приходите. В любое время, хоть днем.

— Обязательно, Нина Антоновна, — отвечал штурман, целуя ей руку.

— Я тебя провожу, Миша, — сказал Глаголев, надевая пальто, — вспомним, как плавали на «Улиссе». Между прочим, он здесь, в доке. Нам нужно побеседовать конфиденциально, — подмигнул он хозяйке.

— Смотрите, Дмитрий Николаевич, — заметила она, протягивая ему руку, — берегите моего штурмана: без него я не найду верной дороги.

Глаголев приподнял шляпу, почтительно поцеловал ей руку и вышел вслед за Беловеским.

Простучав каблучками по винтовой лестнице, Нина Антоновна убежала к себе и, упав на кушетку, разрыдалась. Она прекрасно понимала, что уже близок час разлуки навсегда.

Около полуночи Беловеский сидел за большим письменным столом в пустой конторе дока. Рабочий день давно кончился, освещение было выключено, телефоны молчали. На дворе шел упрямый обложной дождь, вода стекала по грязным стеклам больших окон. От двух наружных фонарей в конторе относительно светло. Столы были покрыты пылью, повсюду валялись бумажки и окурки, под подошвами шуршала успевшая высохнуть нанесенная со двора грязь. Рано утром помещение мыли и убирали, но за день посетители снова загрязняли его.

Беловеский ждал Глаголева, который пошел на «Улисс» за Степановым. Они организовали это свидание в конторе дока, хорошо угостив дежурного инженера, мрачного пожилого ирландца. Сейчас он громко храпел на диване в соседней комнате, рядом с начатой четырехгранной бутылью с изображением на этикетке вставшего на дыбы белого коня.

Медленно тянулось время, Беловеский поминутно поглядывал на часы. Придет ли Степанов? Он может отказаться. Наконец на дворе послышались приближающиеся шаги и приглушенные голоса.

— Я не знал, что это так далеко, Дмитрий Николаевич.

Беловеский сразу узнал голос своего бывшего командира. Скрипнула дверь, и он вошел в контору. Штурман не верил своим глазам. Степанов был в черном офицерском пальто, сиявшем золотом погон старшего лейтенанта. Всё на нём было в строгом соответствии со старой флотской формой.

Вслед за ним вошел Глаголев. Пододвинув Степанову стул, он занял позицию между ним и дверью. Степанов отодвинул стул в сторону и остался стоять. Его презрительный взгляд уперся в Беловеского, тоже вставшего из-за стола. Узнав наконец своего бывшего штурмана, командир «Улисса» насмешливо поклонился:

— Здравствуйте, большевик!

— Здравствуйте, Георгий Александрович, — спокойно ответил Беловеский, — имею к вам письмо от моего командира.

— Слышал об этом письме, но читать его не желаю.

— Ну что ж, дело ваше. Оно коротенькое, я вам сейчас его прочту.

Выслушав текст приглашения для переговоров, Степанов спросил:

— Только за этим вы меня и вызвали сюда?

— А разве это недостаточное основание? Ведь это последнее обращение России к вам лично, Георгий Александрович!

— Не смейте называть Россией вашу Совдепию!

— Так вы категорически отказываетесь от встречи с Клюссом?

— Я буду искать встречи для боя. Пусть он не надеется, что кто-нибудь из нас к нему перейдет. От всех сочувствующих вам мы постепенно избавляемся.

— Каким же способом? — с иронией спросил Беловеский. — За борт выбрасываете?

— Всеми возможными способами. И пусть господин Клюсс не думает, что его козни против нас не будут отомщены. Мы можем даже похитить его ребенка.

— Напрасно, Георгий Александрович, вы всё это говорите. Нет у вас ни территории, ни правительства. А преступников и в Шанхае судят.

— Будет и правительство, будет и территория. Мы еще вернемся в Россию, и всем вам не нездоровится.

— Что ж, простите за беспокойство. Пошли, Митя! — И штурман вежливо поклонился.

Степанов вдруг переменился в лице и сунул руку в карман пальто:

— Вы, большевик, отсюда не уйдете. Док окружен. Мы вас задержим до тех пор, пока господин Клюсс не отдаст нам Полговского.

Штурман мгновенно выхватил кольт из-за пазухи:

— Спокойно, командир! Наган надежное оружие, но из кармана вынимается плохо. А мой кольт уже смотрит вам в живот! Митя! Защищай дверь!

Глаголев тоже вытащил вороненый «саведж» и показал его Степанову:

— Забываете об офицерской чести! Вы же мне обещали. Если за дверью ваши бандиты, капитан, мы их просто перестреляем. Но первой жертвой будете вы, как нарушитель офицерской чести.

— Так что лучше давайте по-хорошему, Георгий Александрович. Но теперь придется просить вас об одолжении: проводите нас, пожалуйста, до катера и отпустите ваших матросиков.

Ошеломленный Степанов молчал, но руку из кармана пальто вынул. Глаголев распахнул дверь, в комнату ворвались сырость и холод.

— Идите вперед, капитан, и не бойтесь: заложником мы вас не возьмем. Для нас офицерская честь — святое понятие.

На дворе к каменному забору дока жались пятеро матросов в мокрых бушлатах и парусиновых штанах.

Степанов овладел собой.

— Идите на корабль, ребята, — крикнул он им, — я тоже сейчас вернусь.

Матросы поплелись к зияющей пропасти дока, из которой торчали знакомая труба и мачты «Улисса».

Когда до пирса осталось несколько десятков шагов, штурман остановился и сказал:

— Ну прощайте, Георгий Александрович. Не наша вина, что не смогли принести вам пользу. Ещё раз простите за беспокойство.

Степанов со злобой взглянул на Беловеского и его пистолет, повернулся, засунул обе руки в карманы пальто и пошел обратно не оглядываясь…