Я никогда не была спокойна - Амедео Ла Маттина

Дорогая Анжелика, марксизм – это наркотик, который пробуждает спящие души, но это также и наркотик, который, если принимать его постоянно, одурманивает бодрствующие души. Это случилось с Серрати в 1917–1922 годах, это происходит с Ненни, и это, я боюсь, происходит с Сарагатом и моим старым и дорогим другом Мондольфо[597].

Слова Сальвемини беспокоят Балабанову. Марксизм – наркотик? Несмотря на американскую детоксикацию, она полностью от него не избавилась. И потом, никто не имеет права оскорблять Серрати, которого Анжелика по-прежнему считает святым. Что касается Сарагата, то она начинает относиться к нему с большим уважением. Он единственный, с кем она на «ты», она считает его лучшим теоретиком гуманитарного марксизма и самым передовым в левом антикоммунизме в Италии.

Ее первые контакты с итальянскими социалистами после войны происходят не через Сарагата, а через Джузеппе Фаравелли, это непреклонный последователь Турати и ведущий автор газеты Critica Sociale. Она познакомилась с ним через итало-американцев Антонини и Монтана. Она не знала его лично, но он стал ей «неизмеримо дорог, потому что с такой последовательностью и страстью» защищал «то благо, которое более других» дорого ее сердцу: наследие идей и автономию ИСП.

Я хотела бы быть рядом с вами не потому, что считаю, что могу повлиять на ситуацию в нашей партии больше, чем любой другой член партии, а потому, что не хочу быть в стороне в трудную минуту. Я не слишком удивлена тому, что происходит в мире, в Италии и в ИСП – никто и ничто не смогло избежать катастроф, прямым следствием которых являются войны, фашизм и большевизм. Притягательность успеха, отсутствие угрызений совести – вот преобладающий момент нашей эпохи. Неудивительно, что под явным или скрытым давлением московских ставленников некоторые наши соратники или те, кто считает себя таковыми, также увлекаются этим течением. Соратники, не знающие событий последней четверти века, которые верят в Россию, как мы верили много десятилетий назад, но… Когда я слышу, как такие товарищи, как Пертини, к которому я отношусь с глубочайшим уважением, говорят или повторяют, что лучше с коммунистами в тюрьме, и т. д., то я удивляюсь и впадаю в отчаяние. Как будто речь идет о том, чтобы отправиться с ними в тюрьму, а уже не в Кремль, не в Ватикан, не навстречу всем компромиссам, всем капитуляциям, к катастрофе не только моральной, но и политической[598].

Анжелика объясняет, что задача социалистов – оставаться «твердыми, независимо от того, мало их или много, даже если ближайшее будущее не сулит внешних, многочисленных побед: есть другие, более прочные». В конце письма она предлагает деньги, поскольку «те, кто помогает социализму обходить все подводные камни, не могут иметь в своем распоряжении много средств»: двадцать долларов на политическую кампанию Фаравелли и десять «молодым людям, если они стремятся к той же цели»[599].

В ответном письме Фаравелли напоминает ей, что, когда он приехал во Францию, она уже уехала в США, но он полюбил ее по рассказам своих товарищей, прежде всего Клаудио Тревеса. Джузеппе признает, что двадцать лет фашизма и войны вызвали в рабочем классе «интеллектуальный и моральный регресс», и рабочие «впали в самый фанатичный утопизм, тем самым сделавшись послушной добычей демагогов и смутьянов». То есть коммунистов. Фаравелли уже не сомневается, чем закончится съезд: «Теперь я и несколько товарищей твердо убеждены, что эффективная работа в партии уже невозможна и поэтому неизбежен раскол, каким бы болезненным он ни был». И ничего страшного, если нас останется «небольшая горстка», если она полна решимости любой ценой отстоять «марксистский, демократический и революционный социализм»[600]. Для Анжелики эти слова звучат как музыка.

Она садится на пассажирский лайнер «Вулкания» и отправляется в Италию, где не была тридцать два года. 9 января 1947 года она высаживается в Неаполе. В порту ее ждет взволнованная Мария Джудиче. Две пожилые дамы обнимаются. Мария плачет от радости, Анжелика не может проронить ни слезинки, но сердце ее готово вырваться из груди. Она сразу же едет в Рим и останавливается в пансионе «Калифорния» на улице Авроры, 43, что неподалеку от виа-Венето. В этот день открывается съезд ИСППЕ. Американский Госдепартамент никак не помог Анжелике с выездом из Нью-Йорка. При этом Балабанову обвиняют в том, что она приехала в столицу как агент этого ведомства, содействовать расколу. Получить визу ей помог американский лидер социализма Норман Томас: он выделил ей деньги из созданного специально для нее фонда солидарности.

Страна, в которой Анжелика оказалась, сильно отличается от той, которую она покинула в 1915 году. Кроме старых социалистов и беженцев-антифашистов, Анжелика неизвестна основной массе левых избирателей, выросших в последнее двадцатилетие. Прежде чем взойти на борт «Вулкании», она делает заявление для ANSA[601], в нем она говорит о «достоинствах итальянского народа», которые теперь «должны признать во всем мире». Это всегда было ее главной идеей: доказать, что итальянцы никогда не были фашистами, что это добрый, отзывчивый народ, порабощенный «чернорубашечниками». Что касается возрожденной социалистической партии, к которой она «имеет честь принадлежать, то ее задача огромна и трудна, как и ее ответственность не только перед мировым социализмом, но и перед судьбой человечества. Вердикт истории сейчас ясен: либо социализм, либо варварство и самоубийство человечества»[602].

В Риме стоят холодные дни, но прогулки по улицам города доставляют Анжелике огромное удовольствие. Наконец-то Италия, ее Италия. Она может заглянуть в газетный киоск в центре города и купить Avanti! и другие итальянские газеты, как она делала это полвека назад, когда бежала за Лабриолой и Биссолати и ждала, когда Турати выйдет из Монтечиторио и можно будет его увидеть. В газетах говорится о поездке премьер-министра Альчиде Де Гаспери в США и его встрече с Трумэном, о голоде и нищете итальянцев, об американской помощи. Говорится также о работе Учредительного собрания и о жарких спорах части социалистов с ИКП. Сарагат – враг коммунистов номер один, Пальмиро Тольятти обвиняет его в желании расколоть ИСППЕ и народный фронт, что играет на руку буржуазии и реакции. Тольятти называет Сарагата «бледным героем Метастазио», то ли из-за частой смены его настроения, то ли потому, что бывший банковский служащий был «романтической фигурой, интеллектуалом, любителем литературы» с рассеянным и отстраненным взглядом[603]. Фаравелли опасается поведения Сарагата, считает его «импульсивным, непредсказуемым»: «Он сильно страдает политическим нарциссизмом, болезнью, которая мне кажется совершенно невыносимой»[604].

А