Пьесы. Статьи - Леон Кручковский

Разрешите мне начать с одного личного воспоминания. Как вам известно, годы войны я провел в лагере для военнопленных. В связи с этим фактом моей биографии один из берлинских рецензентов написал в статье о премьере «Зонненбрухов», что я пять лет просидел «за фашистской колючей проволокой» и что это была «немецкая колючая проволока». Так вот я хотел бы исправить некоторую неточность этой информации. Колючая проволока, за которой я пережил пять лет плена в немецком лагере, была не немецкая, а испанская. Это кажется нелепым, но так было на самом деле.

Однажды ноябрьским днем, ровно десять лет тому назад, нашу колонну военнопленных ввели в ворота предназначенного для нас лагеря. Работы по его окончательному оборудованию не были еще закончены. Территория лагеря была окружена всего лишь одним рядом колючей проволоки, поэтому спешно сооружались новые линии заграждений. На огромном дворе громоздились большие клубки проволоки. К каждому из них была прикреплена жестяная пластинка с фабричной маркой. Надписи на пластинках были испанские. Проволока была доставлена с барселонской фабрики. Генерал Франко чем мог выплачивал долг благодарности Гитлеру…

Лично для меня это открытие не было откровением. Я относился к людям, которые в гитлеризме видели только одну из темных сил фашистского заговора против человечества, правда, силу самую страшную. Для таких людей, как я, не было неожиданным оказаться в лагере, охраняемом солдатами гитлеровского вермахта и окруженном колючей проволокой из фашистской Испании. Но среди моих коллег-военнопленных, офицеров старой польской армии, было немало таких, которые боготворили генерала Франко и, может быть, больше ненавидели немцев, чем Гитлера. Эти люди долго не могли понять, как случилось, что они должны сидеть в немецком лагере за испанской проволокой.

Почему я вспоминаю этот далекий случай и именно здесь, в Берлине, во время дискуссии о «Зонненбрухах»? Потому что есть определенная последовательность в том, что я как человек и как писатель через долгий ряд лет пришел к пьесе о немцах. Давно, еще задолго до 1939 года, для меня было ясно и очевидно, что «колючая проволока» настоящего фронта современной борьбы за судьбы мира проходит не между народами, а через народы, что и в Германии она проходила, да и теперь проходит между демократией и фашизмом или неофашизмом, между миром и войной.

Был, однако, период в несколько лет, когда миру могло казаться, что эта линия фронта борьбы у самих немцев перечеркнута или почти совсем стерта. Мы знаем, что этому периоду предшествовала массовая и методичная ликвидация нескольких сотен тысяч лучших революционных активистов рабочего класса, который вдруг из мощной многомиллионной общественной силы превратился в аморфную искалеченную колоду с полностью парализованными центрами сознания и воли. Это имело трагические последствия для всего народа, который стал легкой жертвой самой омерзительной националистической и империалистической пропаганды, а затем, как продолжение этого, в подавляющем большинстве, активно либо пассивно, публично либо молча, одобрил Гитлера перед лицом всего мира. В результате народы европейских стран, захваченных Гитлером, перестали в те годы отличать немца от нациста и в массе своей идентифицировали эти два понятия. Это был как бы расизм à rebours[5] не только в Германии, но и за ее границами. Люди как бы потеряли тогда способность к историческому мышлению, поддались, сами того не ведая, навязанным гитлеризмом критериям «биологизма» и всей геббельсовской демонологии. Политико-моральная проблема вины и ответственности немецкого народа за Гитлера вылилась в мрачный тезис о «врожденной преступности немцев», тезис фатальный и бескомпромиссный.

Эта точка зрения не могла измениться сразу, на следующий день после поражения третьего рейха. Не могла она также не найти отражения в литературе первых послевоенных лет, которая является не только плодом индивидуального вдохновения, но и свидетельством коллективного мышления. У европейских писателей эмоциональное видение, когда речь заходила о немецкой тематике, на некоторое время вытеснило способность диалектического видения. Психологически это было объяснимо, но рано или поздно должно было наступить время и для другой позиции литературы в отношении немецкой проблемы. Я касаюсь тут вопроса дистанции, который, как мне кажется, стал одним из главных пунктов проходящей здесь, в Германии, дискуссии о «Зонненбрухах». Я читал в берлинской прессе, что у немецких писателей еще нет этой дистанции, необходимой для научного понимания и определенной объективизации видения. Я думаю, что дистанция во времени во многих литературных событиях может быть заменена или дополнена дистанцией в пространстве. Мне кажется, что, может быть, нам, смотрящим со стороны на немецкое общество, легче не только формулировать упреки и обвинения, но и дать объективную политическую и моральную оценку явлений, характеризующих это общество.

Естественно, наши выводы о немцах могут быть разной точности и полноты, и здесь все зависит от интуиции, правильности мышления, честности, наконец, таланта писателя. Но только в одном случае эти выводы будут позитивными, плодотворными, — если они будут сделаны на основе анализа широких процессов, происходящих в коллективном сознании наших народов! Я хочу этим сказать, что и мы в Польше, точно так же, как и вы у себя в Германии, стоим перед лицом больших задач национального воспитания. Вот уже пять лет прогрессивные силы в нашей стране ведут неслыханно тяжелую работу по преобразованию не только конституционных, экономических и общественных форм, но и по преобразованию сознания широких масс нашего народа. История и старые общественные отношения наслоили в их душе и сознании столько предрассудков и фальшивых оценок, нанесли столько травм, что можно открыто говорить о настоятельности переворота мышления, о внедрении в сознание интернационализма, опирающегося на подлинный народный патриотизм, свободный от шовинистической истерии. Этот переворот уже происходит, и рабочий класс вместе с передовой интеллигенцией являются его главной преобразующей силой.

Именно из волн этого исторического процесса, происходящего в сегодняшней Польше, родилась моя пьеса о немцах, поскольку вопрос об отношении к немцам в нашем обществе продолжает быть одним из главных показателей коллективного мироощущения и мышления.

«Зонненбрухи» — это не только еще одна театральная пьеса, хорошая или плохая. Это, как мне видится, определенный общественно-политический и моральный акт, попытка поляка продраться сквозь густую мглу нашей памяти о гитлеровской оккупации. Если эта попытка оказалась возможной уже спустя четыре года после войны, то это прежде всего выражение происходящих у нас перемен, тех перемен, на историческом пути которых силы прогресса в Польше встречаются — и должны были встретиться! — с силами возрожденной Германии.

Тысячи вчерашних Иоахимов Петерсов мужественно сражаются сегодня на передней линии, на самом горячем участке общего для всех нас фронта борьбы за будущее человечества. Так пусть же этот факт будет решающим в последнем,