Пьесы. Статьи - Леон Кручковский

Одна из берлинских газет проводила в ноябре прошлого года среди писателей, театральных и общественных деятелей анкету на тему «Зонненбрухов». Приведя ряд высказываний в нескольких номерах, она суммировала их в редакционной статье. В этой статье, знаменательно озаглавленной «Это касается каждого из нас», автор останавливается на вопросе, в чем заключается своеобразие и новизна «Зонненбрухов» в сравнении с послевоенными пьесами немецких прогрессивных авторов на подобные темы.

«Глубокое впечатление, произведенное «Зонненбрухами», в немалой степени объясняется тем, что эта пьеса вскрывает внутреннюю ситуацию не Германии, а немцев в гитлеровском рейхе. Большинство пьес до нее лишь касались этого вопроса. Показывая фашизм извне, они не охватывали явления в полной мере, а посему не объясняли его и непонятное делали еще более непонятным. Жестокая бестия, фанатический преступник, которым пьесы до сих пор занимались, был ведь только симптомом чумы, а не самим бедствием. Он не мог бы стать типической фигурой, если бы зараженность почти всего национального организма не дала ему питательной среды для развития. Именно эту инфекцию, хотя еще не ее источники, мы и прослеживаем в «Зонненбрухах», и это более всего и отличает данную пьесу от тематически аналогичных немецких пьес».

О чем же конкретно идет речь?

«Прежние антифашистские немецкие пьесы, изображая преступные действия выродившихся личностей, позволяли зрителю (немецкому. — Л. К.) решительно от них отмежеваться. «Зонненбрухи», как первая попытка в новом направлении, уже не позволяют этого сделать. Ибо здесь речь идет не об индивидах и их преступных действиях, а о среднем немце, обо мне, о тебе, о нас, сидящих в зрительном зале. «Tua res agitur»[7]: анализируется слабость и вина каждого из нас…»

Я привел здесь эту довольно длинную цитату не только для того, чтобы реакцией Берлина осветить вопрос о правомерности или неправомерности польского названия моей пьесы. Мне хотелось еще ответить на один упрек, с которым иногда встречаюсь в Польше, упрек в том, что я не показал в достаточной степени немецкое движение Сопротивления, представленное у меня, как известно, скорее, символическим образом Петерса.

Я всегда относился и отношусь с наивысшим уважением к героизму немецких антифашистов. По другому поводу я уже писал, что это был героизм высшего порядка, высшего потому, что это были «одиночки» в терроризированном обществе, бойцы без тыла. Нужна была воистину величайшая выдержка духа, чтобы не усомниться и бороться именно там, в самом логове врага, у самых источников все уничтожающей силы, бороться в обстановке преступного, массового фанатизма одной части собственного народа и глухого бессилия другой.

Вот горестное признание одного из этих людей.

«Миллионы антигитлеровски настроенных немцев, — пишет Александр Абуш, — пассивно смотрели на борьбу и смерть лучших своих людей, тайком оказывая им от случая к случаю скупую помощь; в конце концов, запуганные жестокими преследованиями, они стали довольствоваться пассивным утешением: «Я не меняю своих убеждений, однако нет иного выхода, как только ждать». Таким образом, они способствовали расколу подпольного движения Сопротивления и изоляции его от собственного общества».

«Подлинное значение немецкого подполья, — добавляет тот же автор, — заключалось в том, что его бойцы олицетворяли надежду и веру в будущее».

Именно это и воплощает образ Иоахима Петерса в моей пьесе. Это проистекало не только из верности исторической правде, но и из самих принципов пьесы.

«Немцы» не являются и не задуманы как драма о немецком движении Сопротивления (я думаю, что это, скорее, тема для прогрессивных немецких писателей). Это пьеса об отсутствии движения Сопротивления в Германии, точнее — о причинах слабости и изоляции этого движения, которое при всем своем моральном значении «надежды и веры в будущее» никоим образом не могло быть в данных условиях «мощным магнитом» для миллионов, десятков миллионов «опилок», не только мелкобуржуазных… В «Немцах» я хотел и пытался добраться до ошибок и вины «честного немца», ибо на эти ошибки и виновность гитлеризм опирался значительно сильнее и шире, чем на дивизии СС и сеть гестапо. На глупость и трусость мелкой буржуазии, на слабость и бессилие миллионного рабочего класса, равно как и на империалистические устремления буржуазии.

И, странное дело, в Польше не все поняли, что пьеса, имеющая целью начать перелом в нашем восприятии немцев и немецкой проблемы, должна была уже в самом названии подчеркнуть обобщенность своих намерений, свой «ударный» характер, и с этой задачей не справилось бы ничего не говорящее польскому зрителю, хотя и более точное, название, например «Семья Зонненбрухов». В то же время в Берлине ничего не говорящее для немцев название «Немцы» сужено до «Зонненбрухов» — и, несмотря на это, все почувствовали и поняли, что Jedermanns Sache verhandelt wird[8], что эта немецкая семья «типична» не только для своей социальной среды, но и представляет «почти исчерпывающую типологию немцев периода гитлеровской войны» (Эрнст Райсиг в «Зоннтаг»), что «Зонненбрухи» — это «самая близкая до сих пор к правде пьеса о немецкой действительности» (Фриц Эрпенбек в «Нейес Дейчланд», центральном органе СЕПГ). По всем дошедшим до меня из Берлина живым и печатным откликам я имею право судить, что мне в значительной мере удалась определенная, заранее намеченная типизация немецких персонажей гитлеровского времени, типизация образов не вырожденцев и выдрессированных преступников, а нормальных, обычных немецких людей. Лично я был бы склонен считать наиболее знаменательными в этом смысле два образа-антипода: профессора Зонненбруха, с одной стороны, и «простого человека» Гоппе — с другой. Между ними умещается, я думаю, достаточно большой диапазон оттенков, окрашивающих все «безразличное» либо пассивное в отношении гитлеризма огромное большинство общества третьего рейха. Антифашист Петерс относится, естественно, к другому миру и в пьесе выполняет определенную функцию: символизируя трагизм и «изолированный от собственного общества» героизм немецкого движения Сопротивления, он играет главным образом роль катализатора, сгущающего или высвобождающего внутреннее содержание «тех», других.

Есть, однако, в моей пьесе, персонаж, именно из «тех», который внешне не укладывается в рамки «типизации». Я имею в виду Рут. Этот образ, возбуждающий наибольший интерес, вызывающий большинство вопросов и противоречивых интерпретаций, представляется наименее «четким» И тем самым, может быть, и особо интригующим, ибо именно он в своей необыкновенно острой, хотя внешне и недостаточно ясно мотивированной, почти эксцентрической активности и создает главный драматический мотив фабулы. Я неоднократно уже имел случай комментировать образ Рут и то, что он представляет по замыслу автора. Но всякий авторский комментарий ex post[9] может показаться односторонним и «надуманным». Так что же принять