Божественное пламя - Мэри Рено

- До чего ж боги несправедливы к женщинам!

- Да, я тоже так думал. Но боги справедливы; так что тут, должно быть, люди виноваты... - Глаза их встретились вопрошающе, но думали они о разном. - Филипп хочет быть уверен в Эпире, когда в Азию пойдет. А что мать об этом думает?

Она схватила его за складку хитона, как хватают молящие.

- Александр, как раз об этом я тебя и хотела попросить. Ты ей скажешь? За меня.

- Сказать ей?... Но она, наверняка, раньше тебя всё знает!

- Нет. Отец сказал, нет. Он мне велел сказать.

- В чем дело? - Он схватил ее за руку. - Ты что-то прячешь от меня?

- Нет-нет! Только вот... по-моему, он знает, что она разозлится.

- В этом можешь не сомневаться - это ж оскорбление какое!... Но для чего ему так стараться унизить ее, если дело само по себе... А-а!... Как же я сразу не догадался?

Лицо его изменилось. Отпустив ее руку, он начал расхаживать взад-вперед по плитам; ноги его кошачьим инстинктом избегали сколотых кромок. Клеопатра с самого начала была уверена, что он сможет разгадать тайную угрозу, что он сделает это даже лучше матери... Но теперь не в силах была вынести ожидание. Вот он снова повернулся к ней... Кожа серая, глаза страшные!... Он вспомнил о ее присутствии и сказал коротко:

- Я иду к ней.

Повернулся уходить...

- Александр! - Он задержался нетерпеливо. - Что всё это значит? Объясни мне, что это значит!

- А сама не видишь? Филипп сделал Александроса царем в Молоссии и гегемоном в Эпире. Неужели этого мало? Александрос его шурин - неужели этого мало? Почему? Зачем делать его еще и зятем вдобавок? Не понимаешь?... Он не вдобавок зятем становится, а вместо... Он теперь зять, а не просто шурин!

- Что-о?... - медленно спросила она. Потом добавила: - Только не это, боже упаси!

- Ну а что же еще!? Что он мог задумать такого, что сделает Александроса врагом - если только не задобрить его новой женитьбой?... Что еще, кроме как закинуть его сестру обратно в Эпир?... И сделать царицей Эвридику!

Она вдруг завыла и стала рвать на себе волосы. Потом порвала платье и начала бить по обнаженным грудям... Он схватил ее за руки, оправил платье, и снова обнял ее.

- Успокойся! Не кричи на весь мир о своих бедах, нам надо подумать.

Она подняла на него глаза, расширившиеся от страха.

- А что она сделает?... Она же меня убье-ёт!

Эти слова его не поразили - они оба были дети Олимпии, - но он снова обнял сестру и погладил; как наверно гладил бы пораненную собаку, если надо ее успокоить.

- Ну уж нет, не будь дурочкой. Ты ж знаешь, своим она вредить не станет. Если она кого и убьет... - Он умолк, сумев превратить непроизвольное резкое движение в неуклюжую ласку. - Ты не бойся. Принеси жертвы богам. Они что-нибудь сделают.

- Я ду-умала, - сказала она сквозь слезы, - если он не-неплохой челове-век... мне можно... Мелиссу взять с собой... я бы хоть у-уехала отсю-уда... Но чтобы и она-а была та-ам, да еще после э-этого!... Лу-учше вправду умереть!... Умереть лучше-е-е!...

Растрепанные волосы попали ему в рот, он ощущал их влажную соленость. Потом, глянув мимо нее, он заметил красный проблеск за лавровым кустом. Высвободил руку, подозвать... Мелисса подходила с явной неохотой. Ладно, подумал он, - всё равно она могла подслушать только то, что ей так или иначе расскажут, не сегодня так завтра.

- Слушай, я иду к матери, - сказал он Клеопатре. - Прямо сейчас.

Он передал сестру в протянутые черные руки с розовыми ладонями; и пошел навстречу испытанию, от которого некуда было деться. Через несколько шагов оглянулся. Девушка-рабыня сидела на кромке каменного бассейна, склонившись над принцессой, уткнувшейся ей в колени.

Весть о помолвке разнеслась быстро. Гефестион решил, что Александру тут есть о чём подумать, - и угадал. К ужину он не появился; сказали, что у царицы. Гефестион зашел к нему в комнату, подождать, и уснул на кровати. Разбудил его щелчок щеколды.

Вошел Александр. Глаза ввалились, но горели лихорадочным возбуждением. Он подошел, коснулся Гефестиона, как трогают талисман на счастье, хотя думают совершенно о другом. Гефестион смотрел на него молча.

- Она мне рассказала, - сообщил Александр.

Гефестион не спросил, о чём. Он и так знал.

- Она мне сказала, наконец. - Он сосредоточенно смотрел на Гефестиона и сквозь него. - Сотворила заклинание - и божьего позволения спросила, рассказать мне. До сих пор он всегда запрещал. Знак какой-то был. Но я этого не знал никогда.

Гефестион сидел на краю кровати, не шелохнувшись, не произнося ни звука. Ведь нельзя разговаривать с людьми, выходящими из царства духов; иначе они могут вернуться туда насовсем!... Это все знают...

Краешком сознания Александр замечал, как неподвижен его друг, как напряжено лицо его, как сосредоточен взгляд серых глаз, блестящих в свете лампы... Он глубоко вздохнул и потер рукой лоб. Сказал:

- Я там рядом был, при заклинании. Бог долго ничего не говорил; ни да, ни нет. А потом заговорил через огонь и...

Вдруг он, казалось, осознал, что Гефестион - существо, отдельное от него. Сел рядом, положил руку ему на колено...

- Он позволил мне выслушать её, если поклянусь, что не раскрою тайну. Это всегда так. Так что, прости. У меня от тебя секретов нет, но этот принадлежит богу.

Не богу он принадлежит, а ведьме, подумал Гефестион. Это условие она специально для меня изобрела. Но вслух он ничего не сказал. Только взял руку Александра в обе ладони и сжал сочувственно. Рука была сухая и теплая; покоилась в его ладонях доверчиво, но утешения не искала.

- Ну, божьей воле противиться нельзя, - произнес наконец Гефестион.

А сам подумал - как уже не раз бывало, и как еще не раз будет впоследствии - "Кто знает? Даже Аристотель никогда не отрицал, что такое бывало; так что не надо в богохульство впадать... А если раньше бывало, то и теперь быть может... Почему бы и нет?... Но смертному такая ноша тяжела, ой тяжела!" Он снова сжал слегка руку Александра и попросил:

- Ты мне только одно скажи. Ты рад?

- Да. - Он кивнул теням за лампой. - Да, рад.

Вдруг лицо его осунулось и посерело; щеки ввалились, руки похолодели; его заколотила дрожь. Гефестион видел такое после боя, когда раны начинали холодеть. Здесь лекарство нужно то же самое...

- У тебя здесь вино есть?

Александр покачал головой. Отобрал руку, чтобы скрыть свою дрожь, и начал шагать по комнате.

- Нам обоим нужно выпить, - настойчиво сказал Гефестион. - Мне во всяком случае, я с ужина рано ушел. Пошли к Пелемону. У него, наконец, сын родился; он тебя искал в Зале. И он всегда был с тобой, ты знаешь.

Это была святая правда. А в тот вечер, счастливый, он ужасно расстроился, что принц так измучен своими заботами, - и позаботился, чтобы чаша его полна была постоянно. Александр повеселел настолько, что даже расшумелся: здесь были друзья, почти все они были с ним в той атаке под Херонеей... В конце концов, Гефестион едва смог отвести его наверх до кровати, - сам дошел, нести не пришлось, - он рухнул и проспал допоздна. Около полудня Гефестион зашел посмотреть, как он там. Александр сидел читал, на столе стоял кувшин холодной воды.

- Что за книга? - Гефестион заглянул ему через плечо: читал он так тихо, что слов было не разобрать.

Александр быстро отодвинул книгу.

- Геродот, "Обычаи персов". Надо знать людей, с кем воевать собираешься.

Концы свитка, завернувшись, сошлись над тем местом, которое он только что читал. Чуть погодя, когда он вышел из комнаты, Гефестион развернул.

"... заслуги преступника всегда надо сопоставлять с его проступками; только если оказывается, что вторые больше первых, обиженная сторона должна перейти к наказанию.

Персы полагают, что никто и никогда не убил своего отца или мать. Они уверены, что если каждый такой случай расследовать внимательно - окажется, что ребенок либо подкидыш, либо дитя прелюбодеяния; потому что немыслимо, говорят они, чтобы настоящий отец погиб от руки своего ребенка."

Гефестион отпустил концы свитка, они снова сомкнулись над строками. Он постоял какое-то время, глядя в окно, прижавшись щекой к резной раме... Александр вернулся - и улыбнулся: на лице отпечатались лавровые листья.

Войска готовились к войне. Гефестион, ожидавший ее начала давно и страстно, теперь просто сгорал от нетерпения. Угрозы Филиппа больше разозлили его, чем напугали: как и всякий заложник, он гораздо ценнее живой, чем мертвый; так что гораздо больше шансов умереть от рук солдат Великого Царя. Но здесь - это вообще не жизнь. Словно всех их гонят вниз по воронке сужающегося ущелья, а под ними непреодолимый поток бурлит. Война манила, как открытый простор, свобода, избавление.

Через полмесяца появился посол от Пиксодора Карийского. Тот сообщал, что его дочь, к сожалению, тяжело заболела. Он скорбит не только по поводу вероятной потери, но и потому, что вынужден отказаться от высокой чести породниться с царским домом Македонии. Лазутчик, прибывший тем же кораблем, доложил, что Пиксодор поклялся в верности новому Великому Царю, Дарию, и пообещал свою дочь одному из самых близких его сатрапов