Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Ладонь на моей шее сменяется языком, пока он рывком тянет вниз мои трусы и оставляет их болтаться на щиколотках. Приходится переступать с ноги на ногу, чтобы окончательно скинуть их с себя, и даже от этих медленных и плавных движений его сперма вытекает из меня, скатывается по внутренней стороне бедра и теряется в чёрном кружеве чулок — последнего, что осталось на мне надето.

Я чувствую себя самой настоящей блядью. И это чувство оказывается тягучим и терпким, согревающим, ненормально-приятным. Идеально подходящим именно мне, как последний маленький элемент огромного паззла.

Он отходит на шаг назад и попадает в полосу слабого света, под которым становятся видны тёмные разводы вишнёвой помады вокруг его рта. Вот что вызывает у меня улыбку. Вот что действует, как мощный солнечный удар, чуть не сшибая меня с ног и добивая волнами тепла, пульсирующими не между ног, а прямо в груди, словно именно там меня всё же догнал желанный оргазм.

А ведь чем лучше сейчас, тем хуже всё будет потом. Ещё больнее.

Первые ленивые капли включённой им тёплой воды заставляют меня вздрогнуть от неожиданности, а потом — окончательно расслабиться, прижимаясь лопатками к уже прогретому моим телом кафелю. И движения его пальцев, — неторопливо поглаживающих бёдра, проникающих внутрь меня, намеренно задевающих клитор, — вводят в самый настоящий транс.

Это и не ласка, и не забота, и не прелюдия. Восхитительное сплетение эмоций и действий, которые никогда не должны были пересечься, но столкнулись друг с другом и стали единым целым. Таким, что не растянуть, не разделить, не разорвать.

Я отдаюсь целиком, вся, без остатка. Теперь уже — полностью.

Не нахожу сил, смелости, смысла для новых провокаций, противоречий, игр. Держусь за его ладонь и обхватываю руками его шею, пока он быстро тащит меня к себе в спальню. Покорно встаю на четвереньки и выгибаюсь навстречу ему, лишь коротко вскрикиваю от первого слишком резкого и глубокого толчка. Закрываю глаза и кусаю губы, думая лишь о том, что меня ебут.

Он меня ебёт.

Так долго, сильно, быстро, что я пьянею от происходящего, выпадаю из реальности, становлюсь сгустком разрозненных и разбросанных рецепторов и нервных окончаний, больше не привязанных к одному единственному телу и не подчиняющихся той программе, что годами анализировала, оценивала, отдавала им приказы.

Свобода. Хаос. Сумасшествие.

Вспышки, вспышки, вспышки ощущений, яркими пятнами цвета встающие перед полуприкрытыми глазами.

Синий.

Веду языком по выступающим, набухшим венам. Горячим, чуть ощутимо пульсирующим. Не пропускаю ни одной, вылизываю их тщательно и с наслаждением, прежде чем обхватываю губами головку и вбираю в себя его член. Раз, второй, третий. Глубже и глубже, пока не добираюсь почти до самого основания, еле подавляя рвотный рефлекс.

Жёлтый.

Он обхватывает сосок своим ртом и посасывает его, обводит языком по кругу, прикусывает и снова лижет, пока второй крутит пальцами, постепенно увеличивая силу и скорость. Чувствительность становится невыносимой, и я начинаю жалобно скулить, не в состоянии больше выносить эту пытку.

Зелёный.

Смахиваю каплю пота с его виска и зарываюсь пальцами в густые волосы, прижимаю его голову ещё ближе к своей шее, хотя кожа на ней уже пылает огнём, словно он нещадно содрал её с меня своими губами, зубами, языком. И этого всё равно кажется недостаточно. Мало, мне слишком мало близости навалившегося сверху тела, под весом которого еле получается дышать. Да и не к чему уже, ведь каждым уверенным и размашистым толчком своего члена он всё равно выбивает из меня весь воздух.

Красный.

Его движения то набирают темп, то сбавляют почти до нуля, и мои зубы стискивают уголок подушки, чтобы заглушить уже не стоны, а короткие вскрики, вылетающие с каждым следующим неожиданно сильным шлепком наших бёдер друг о друга. Смешение наших вкусов во рту, смешение мыслей в голове, смешение боли и удовольствия в теле.

Это похоже на принуждение, на издевательство, на насилие. Только каждый раз, когда он рывком тянет меня к себе и усаживает сверху, опрокидывает на спину, переворачивает на живот или ставит раком, я снова кусаюсь, царапаюсь, извиваюсь в его руках и шепчу быстро-быстро: «Пожалуйста, пожалуйста, ещё, ещё, ещё!»

— Давай же, Маша. Я возьму с тебя всё причитающееся мне за эти десять лет ожидания, — посмеивается хрипло, склонившись прямо к уху, и наматывает мои волосы себе на кулак. Я хныкаю от нетерпения, но сама же отталкиваю его от себя, потому что не могу больше справляться с этим напряжением внизу живота, всё нарастающим и нарастающим, и не находящим своего выхода.

Кажется, ещё несколько быстрых толчков его члена, ещё немного трения приходящих ему на смену пальцев, ещё пара точных движений языка на моём клиторе, и я просто сойду с ума или упаду замертво.

— Маша, ну же, Маша, — шепчет Кирилл, яростно вбивая меня в кровать, и покрывает поцелуями шею, тянет за волосы, чтобы подобраться ближе к губам. И меня бьёт крупной дрожью, нарастающей с каждым следующим движением, с каждым его прикосновением, с каждым повторением моего имени, высекающим из меня ворохи разлетающихся искр. — Вот так, Машенька.

Оргазм выбивает из меня протяжный всхлип, разрывает мои вены, забирает последние силы и вытягивает душу. Я действительно умираю, и тело моё остаётся лежать на кровати пустой оболочкой, треснутой скорлупой, сброшенной кожей, а разум летит куда-то вверх, растворяется в горячем густом воздухе и распадается на отдельные рваные слоги, доносящиеся до меня сквозь глубины мгновенно опускающегося сна.

Ма-шень-ка.

Десять лет назад.

Они вернулись около полуночи. Аккуратно прикрыли за собой входную дверь. Шёпотом переговаривались о чём-то вплоть до того момента, как разошлись каждый по своей комнате.

Я давно должна была спать. Но ворочалась в кровати несколько часов кряду, раздражённо жмурила никак не желавшие закрываться глаза, сжимала руками подушку и умоляла себя просто не думать. Забыть обо всём. Представить, что это — лишь иллюзия, чересчур реалистичный мираж, навеянный палящим полуденным солнцем, успевшим прогреть землю до самого ядра.

Только терпкий, концентрированный запах сухих цветов никак не желал выветриваться из комнаты, несмотря на раскрытое настежь окно, и не смывался с рук, как бы усердно я не тёрла их с мылом. Впитался в кожу, забился в каждую клеточку, и до сих пор покалывал подушечки пальцев заострёнными, но хрупкими стебельками, которые я усердно раскладывала обратно по книгам, словно это могло бы отмотать время вспять.

А теперь и вовсе не понимала, чего боялась больше: не обнаружить их на прежнем месте и получить доказательство собственного сумасшествия, или увидеть снова — и понять, что мне придётся жить с этим всегда.

Долгую, мучительную вечность наедине с тем, с чем я не в состоянии справиться.

Я хотела убить это в себе. Душила апрельскими ночами, топила в ручьях талой воды, отравляла едким сигаретным дымом. Срывала с корнями, вырвала из своих волос, беспощадно топтала ногами. Игнорировала днями напролёт, замалчивала месяцами, прикусывала до крови вместе с губами. Прогоняла от себя с наступлением заката и засыпала в защитном коконе ложных надежд, а с первыми лучами рассвета встречала заново.

И ненавидела, ненавидела себя бесконечно за свои чувства.

Ими я наказывала себя слишком жестоко. Убивала всё живое внутри себя с каждым переворотом календаря, с каждой стремительно пролетающей секундой, приближающей меня к заранее назначенному дню казни.

Двенадцать часов до конца. Двенадцать часов до того момента, когда мне нужно будет выдохнуть из себя задержанный на полгода воздух и попытаться сделать вид, что я всё же осталась жива.

Духота не спадала даже вечером, и каждый глоток тёплого, спёртого летнего воздуха ощущался во рту как кусочек растаявшего масла, покрывавший всё противной жирной плёнкой, — её хотелось скорее выплюнуть, стереть, содрать с себя. Омерзительная липкость во всём теле постепенно сводила с ума и вызывала брезгливость, от которой меня мутило круглые сутки.