Путь Никколо - Дороти Даннет

Это нельзя было назвать мыслями; скорее, длинный обрывистый сон. Он уже достиг этой точки, затем очень осторожно втянул в легкие весь воздух, остававшийся в его темнице. Чуть приподнявшись, он всем телом налег на изогнутую стенку, вбок, вниз, насколько возможно.

Дерево загрохотало по дереву. Внутри шум отдавался эхом так громко, словно после выстрела пушки Камбье, взорвавшейся прямо у него в голове.

У Клааса даже зубы застучали, когда заскрежетали друг о друга железные ободья, — а затем вновь, после очередного глухого удара, его бочонок ударил по соседнему, а сверху на него свалился другой.

Третье столкновение сотрясло его целиком. Плечами и коленями он ударился о стенку; досталось и порезу на щеке, да так, что он даже задохнулся от боли, но затем понял, что это означает. Бочонок начал катиться вниз.

Затем он потерял всякое представление о происходящем. Бочонок метался из стороны в сторону, сотрясаясь под гулкими ударами, словно дерево под топором Мозг, омертвевший от боли и отсутствия воздуха, перестал реагировать на окружающую действительность. Движение, подобное падающему дереву, сделалось плавным и медленным. Удары и толчки раздавались все реже и делались все тяжелее. Последний пришелся Клаасу прямо по плечам, и он ощутил его даже сквозь синий дублет демуазель де Шаретти. Другой бочонок углом пробил его собственный и рухнул прямо на предплечье.

Его новенький камзол. Она починит его. Пригодится кому-то другому. Или Феликсу на собачью подстилку. Он заснул. Бедняжка Тильда. Он проснулся.

Клаас больше не задыхался. Голова отчаянно ныла, и болело плечо. Если подумать, то болела каждая пядь его тела, но он больше не задыхался, потому что бочонок раскололся и наконец впустил в себя воздух и свет. А еще больше света и воздуха поступало сбоку, где виднелась открытая дыра затычки.

Получилось. Он мог дышать. Где бы он ни находился, но теперь его бочонок впускает воздух. Он может закричать; набраться сил, чтобы проломить днище; да просто по-дурацки выкатиться на свободу, если придется. Все, что ему теперь нужно сделать — это извернуться, чтобы приникнуть к отверстию глазом, осознать, где он находится, а затем продумать план к спасению.

Голова ныла от боли, но он почти не замечал этого. У него был лишь один вопрос к своему ангелу-хранителю. Святой Николай, святой Клайкине, не смейся, это винные пары. Не смейся, но скажи мне, почему свет в затычке — ярко-красный?

Ноги повыше, плечо вниз, голову вниз. Глазом к отверстию. Ответ: он ярко-красный, потому что снаружи что-то горит.

Пожар на пивоварне или на винном складе? Опасно, друг мой Николас. Но есть же дозорные со своими трубами, и толпа с ведрами воды… Толпа? Но ведь они все на рыночной площади, наслаждаются Карнавалом.

Я был на рыночной площади. Меня ударили по голове на рыночной площади. Никоим образом двое мужчин не могли протащить меня через толпу до самой улицы Пивоваров. Да им это и не к чему. На рыночной площади есть подвода, доверху заваленная бочками. Им стоило лишь набросить бочонок мне на голову в темноте, словно сачок на бабочку и забить сверху крышку. И отнести к подводе. И забросить на нее.

Подвода по время Карнавала? Подвода с дегтем для фейерверков. А фейерверк в этот год, как и каждый год, это вам не какая-нибудь вязанка хвороста, нет, только не в Брюгге. Брюгге привязывал старую баржу к мосту святого Иоанна, засыпал ее доверху бочонками со смолой, а затем поджигал их.

Он на барже. И во время фейерверка. В реве пламени и криках толпы никто не услышит воплей горящего заживо человека.

У тебя есть воздух. У тебя есть мозги, и тебе нравится использовать их. Так сделай это.

Сквозь отверстие затычки он мог разглядеть языки адского пламени, полыхавшего на носу баржи. С противоположной стороны, сквозь пролом у плеча, свет был куда более тусклым. Значит, ему туда, и как можно скорее. То, что еще недавно было лишь светом в отверстии, теперь превратилось в одуряющий жар, по мере того как загорались ближние бочонки со смолой, и огонь поднимался все выше.

Он ударил ногами изо всех сил; но днище и бока остались непоколебимы. Однако, возможно, крышку злодеи приколотили в спешке? Одну руку он с трудом поднял над головой и с силой толкнул. Гвозди поддались. Один бок приподнялся. Больше времени не было. Единственной свободной рукой он отыскал опору и с силой оттолкнулся, вновь устроив обвал, который несколько раз перевернул Клааса вниз головой и едва не сломал торчащую из бочонка руку.

Он успел убрать ее в самый последний момент. Его бочонок катился вниз вместе с остальными. Сквозь полуоткрытую крышку до него доносились крики. Весь Брюгге выстроился вдоль канала, любуясь на огонь и фейерверки… Господи Иисусе… Если он будет катиться так и дальше, то скоро может свалиться с горящей баржи.

Если другой бочонок ударит по полуоткрытой крышке, это убьет его. И если через крышку попадет вода, он утонет. Остаться и сгореть заживо, возможно, было бы предпочтительнее.

Почему-то эта мысль показалась ему забавной. Он понял, что здорово пьян. При таких обстоятельствах это было еще потешнее. Перемежая смех икотой, он принялся раскачивать бочонок из стороны в сторону, по мере того как тот катился и сталкивался с другими. Когда он наконец полетел в канал, то успел мельком заметить восторженную толпу на берегу; они добродушно потешались над городскими властями, которые не смогли даже толком уложить на барже бочонки, чтобы те не сыпались в воду. А среди толпы, яркие, точно алмазы, выделялись лица тех двух пьяниц, что встретили его у подножья часовни Святого Кристофера. На сей раз они были вполне трезвы, а вот он опьянел.

Вода в канале наполовину замерзла. Некоторые бочонки покачивались на волнах; другие вывалились на лед. Так случилось и с ним. От удара две боковые планки треснули, но обручи удержали их. Словно в тумане, Клаас сознавал, что по-прежнему находится внутри своей деревянной темницы и на всей скорости скользит по льду. Если убийцы заметят его, то непременно поднимут бочонок и вновь швырнут в огонь. Значит, надо закричать.

Он как раз успел прийти к этому выводу, когда льдина внезапно закончилась, и бочонок, покачнувшись, рухнул в стылую воду. Затекая с одного края, она вытекала из другого, промочив Клааса до костей и едва не заставив захлебнуться. Наполовину погрузившись в воду, он плыл в бочонке, который вскоре глухо ударился о берег. Никто не поднял его. Никто его даже не заметил.

Клаас сосредоточился, одолевая головокружение, затем выпрямил ноги, проталкивая их сквозь разбитое днище. Они тут же онемели в холодной воде. Расставив пошире локти и загребая ногами, он с трудом двинулся вдоль берега. Где-то невдалеке должен быть склон для водопоя, куда водили лошадей. Там он сможет выбраться из этого бочонка и слиться с толпой. Полупьяный, промокший до костей, всего в нескольких шагах от двоих врагов. И, возможно, от того человека или людей, которые заплатили им.