Следователь и Колдун (СИ) - Александров Александр Федорович

Бывший разбойник успокоился. Он понял, что ему стоит заняться не самоедством, а придумать, на что потратить свое второе — и последнее — желание.

И вот тут Аллауд-Дину пришла в голову мысль столь же простая, сколь и гениальная: для начала узнать у самого джинна где пролегает предел его, джинна, возможностей. А то вдруг он, Аллауд-Дин, попросит, скажем, погасить Солнце, а джинн не сможет — обидно ж будет!

Аршамур, несмотря на то, что был Другим существом, оказался на редкость интересным собеседником, который, к тому же, легко шел на контакт. Джинн сразу расставил все точки над “i”: нет, он не мог погасить Солнце, сделать Аллауд-Дина хозяином мира или осушить океан. Зато превратить разбойника в колдуна или наделить его способностью перемещаться вне пространства и времени — запросто.

Аллауд-Дин спросил, как так вышло, что печать джинна оказалась в забытом богом оазисе на краю земли. Аршамур усмехнулся и сказал, что так поступают практически все хозяева джиннов: сперва они загадывают желания, а потом кусают локти, жалея об упущенных возможностях, и дабы никому не повезло больше, чем им самим, стараются спрятать печать куда подальше. Его прошлый хозяин, поначалу пожелавший омолодиться, а потом — стать богачом, загадав свои желания запоздало понял, что мог бы, к примеру, пожелать бессмертия и еще больше золота. Поэтому он придумал, как ему казалось, безупречный план: спрятать печать Аршамура в пустыне, в сундуке с золотом. Расчет был такой: если кто-то найдет сундук, то не обратит внимания на никчемную свинчатку в куче драгоценностей. С другой стороны, при необходимости можно было вернуться и забрать печать (бывший хозяин джинна лелеял надежду передать Аршамура своим наследникам).

Аллауд-Дин поинтересовался, скольких хозяев джинн уже сменил. Тот улыбнулся и ответил, что перестал считать где-то после двадцатого. Тогда Аллауд-Дин спросил, что загадывали другие хозяева Аршамура. Джинн ответил, что, как по нему, так абсолютно все желания что ему доводилось исполнять были довольно глупыми, но это не ему, джинну решать, однако посоветовал хозяину не гнать лошадей и хорошенько подумать, прежде чем тратить последнее желание.

“Ты можешь пожелать почти чего угодно”, - эти слова джинна Аллауд-Дин записал так, как они были сказаны. “Но ты можешь просто не знать, что есть нечто, чего ты можешь пожелать. Дикарь пожелает кусок мяса, воин — лучший меч на свете, падишах — власти. Видимое зависит от того, кто смотрит”

Только тут до Аллауд-Дина дошло, что джинн, в сущности, прав: он, Аллауд-Дин, был просто разбойником, пределом мечтаний которого являлось богатство, просто богатство. Всю свою жизнь он занимался, фактически, именно поиском денег — кровавым, грязным, но тем не менее. Сейчас деньги у него есть. Но что дальше?

Следующие несколько страниц дневника были вырваны. А дальше…

Асад не узнал этот почерк. Да что там почерк — сам слог Аллауд-Дина изменился, и как!

Ровные строчки, написанные дорогими черными чернилами складывались в ровную, грамотную речь:

“Двадцать лет прошло с момента моей последней записи в этом дневнике”, писал Аллауд-Дин. “Я прочел сотни книг, объездил половину Халифата, общался с мудрецами и глупцами — все лишь для того, чтобы понять, какой я сам, в сущности, глупец.

Я пустил деньги в оборот и утроил свое состояние. Я избавил провинцию от разбойников, изматывающих ее, полностью вычистив торговые пути от моих вчерашних знакомцев. Я построил дом в Аграбе, пил вино с самим падишахом, был осыпан его милостями, познал сладость власти и мерзость дворцовых интриг. Но все это не принесло моей душе успокоения.

Я построил дом для бедняков, лечебницу, в которую пригласил лучших знахарей и врачей государства. Я щедро платил им из своего кармана, и сподобился народного обожания. Я проложил новые торговые пути, сделал их безопасными, и стал главой торговой гильдии, сподобившись также и обожания тех, кто силен не властью трона, но властью золота. Я стал богатейшим человеком Халифата. Но и это не сделало меня счастливым.

И вот я встретил ее — прекрасную Жасмин, дочь падишаха. Она так поразила меня, что я уже был готов потратить свое последнее желание, дабы добиться ее благосклонности. Но этого не понадобилось. Мы полюбили друг друга, но счастье наше было недолгим: падишах, чувствуя во мне угрозу своей власти (а угроза сия более чем реальна: все мои друзья в торговой гильдии в лицо говорят мне о необходимости дворцового переворота, слишком многие хотят видеть меня на троне), и запер Жасмин в ее дворцовых покоях.

Ко мне подослали убийц, но я, к счастью, не разучился махать саблей. Приказать страже просто связать меня и бросить в темницу нельзя — это точно окончится дворцовым переворотом. Но падишах хитер: он сказал, что отравит Жасмин, если я публично не покаюсь в ужасающих вещах, вроде чернокнижества, растления малолетних и прочей дряни, дабы отвратить от меня друзей и толпу.

В воздухе пахнет кровью — моей, моей возлюбленной, или, что еще ужасней, кровью всех подряд. И, кажется, что выхода нет, однако же у меня еще есть один трюк в запасе.

Сейчас я загадаю свою последнее желание, спрячу печать с джинном в этом дневнике, дневник — в старой книге, книгу, в числе прочих моих книг, отправлю в библиотеку моего лучшего друга визиря Аль Хафи в качестве дара, и на этом закончится история Аллауд-Дина, разбойника, богача и несостоявшегося падишаха. Меня, конечно, оболгут в летописях, но я не скорблю; мне весело и легко на душе, потому что теперь я точно знаю, чего хочу пожелать.

И засим точка”.

Остальные страницы в тетради были пусты.

Кроме последней, намертво склеенной с обложкой. На ней кто-то вывел алыми чернилами нечто вроде монограммы из двух сплетающихся букв — “А” и “Р”. Сама же обложка была увесистой, слишком уж увесистой.

И теплой, почти горячей.

Двигаясь словно во сне, мальчик достал из-за пояса кинжал и аккуратно вскрыл нехитрый бумажный тайник.

Это даже трудно было назвать тайником: просто вмятина в плотной коже обложки, заклеенная несколькими слоями бумаги. Во вмятине лежало нечто маленькое, не больше пуговицы, завернутое в тонкий платок. А когда Асад развернул и его…

Печать оказалась меньше, чем описывал Аллауд-Дин — даже в маленькую ладонь Асада она поместилась целиком, неброская вещица из тяжелого темно-серого металла. На печати была гравировка: широко открытый глаз и несколько символов, которые показались мальчику чем-то похожими на римские цифры.

“Судьба, — подумал Асад, — если ты в очередной раз хочешь подложить мне свинью, то улыбаться ты будешь недолго. Я просто выброшусь из окна своей комнаты, и пусть все закончится. Слишком много обмана, и слишком мало хорошего вокруг. Слишком, слишком…”

А печать под его пальцами становилась все горячее и горячее.

— …эй, ты! Асад! Да, подойди-ка сюда! — Рахим подождал, пока мальчик не слезет с бруса, на вершине которого он уже полчаса балансировал с куриным яйцом на голове, аккуратно взял Асада за подбородок своими крепкими, но чрезвычайно ловкими пальцами и поцокал языком. — Ай-ай-ай, да у тебя, похоже, нервная горячка! Окунись в бассейн, разотрись как следует, потом на массаж и в кровать. Хватит с тебя на сегодня. Хреновы алхимики…

Асад кивнул и бросился прочь. Бассейн, массаж — все что угодно, лишь бы подальше от всех, лишь бы побыстрее оказаться в своей комнате, наедине со своими мыслями…

Молодой алхимик в “подвале” посветил Асаду в глаза маленькой колдовской лампочкой и равнодушно бросил через плечо:

— Надпочечники. Пока срежем стимуляторы роста и добавим закрепителей… Вот тебе чай и марш в постель.

…В комнате было тепло: печка еще не успела остыть. Асад открыл решетчатую дверцу, подкинул в чугунный цилиндр пару лопаток угля и нырнул в кровать, даже не раздеваясь. Мальчик достал из-под подушки дневник Аллауд-Дина, зажег волшебный огонек и открыл записки разбойника примерно на середине.

Свнцовая печать на его груди (он обвязал ее хитрым узлом и носил на шее не снимая) нагрелась и рядом с кроватью сгустилась тень. Тень трепетала, переливаясь едва заметными искрами, словно паривший в воздухе лоскут черного бархата.