Триумфальная арка - Эрих Ремарк

— Ты это говоришь потому, что я просила тебя не приходить завтра на вокзал? Так ведь здесь совсем другое дело. Я даю адрес на тот случай, если тебе придется срочно выехать из Парижа.

Он удивленно взглянул на нее.

— Что ты хочешь сказать?

— Равик, — сказала она. — Ты беженец. А у беженцев часто бывают неприятности. Хорошо заранее знать место, где можно какое-то время пожить, не опасаясь полиции.

— Откуда ты знаешь, что я беженец?

— Знаю. И никому об этом не говорила. Да и кому какое дело? Сохрани адрес. А понадобится — приезжай, не стесняйся. У нас никто ни о чем не спросит.

— Хорошо, Роланда. Спасибо.

— Дня два назад в «Озирис» заходил какой-то тип из полиции. Интересовался каким-то немцем. Спрашивал, был ли он здесь.

— Вот как? — Равик насторожился.

— Да. Когда ты заходил к нам в последний раз, в «Озирисе» действительно торчал один немец. Ты, наверно, его уже забыл. Такой толстый, лысый. Сидел за столиком с Ивонной и Клер. Агент спрашивал, заглядывал ли он к нам и кто еще был здесь тогда.

— Понятия не имею, — сказал Равик.

— Ты, наверно, не обратил на него внимания. Но я, конечно, не сказала, что в тот вечер ты забежал к нам на минутку.

Равик кивнул.

— Так лучше, — пояснила Роланда. — Нечего давать шпикам повод спрашивать у невинных людей паспорта.

— Правильно. А он не объяснил, что ему нужно?

Роланда пожала плечами.

— Нет. Да нас это и не касается. Я ему так и сказала — никого, мол, не было, и все. У нас старое правило: мы никогда ничего не знаем. Так лучше. Впрочем, кажется, он и сам был не особенно заинтересован в расследовании.

— Правда?

Роланда усмехнулась.

— Равик, многим французам наплевать на судьбу какого-то там немецкого туриста. Нам и своих забот хватает. — Она поднялась. — А теперь мне пора. Прощай, Равик.

— Прощай, Роланда. Без тебя здесь будет уже не то.

Она улыбнулась.

— Может, не сразу. Но вскоре наладится.

Она пошла прощаться с девушками и по пути еще раз оглядела кассовый аппарат, плетеные кресла и столики. Весьма практичные подарки. Мысленно она уже видела их в своем кафе. В особенности кассовый аппарат — символ буржуазной респектабельности, семейного уюта и благополучия. Поколебавшись с минуту, Роланда вернулась, достала из сумки несколько монет, положила их подле поблескивающей кассы и нажала на клавиши. Механизм сработал, счетчик показал два франка пятьдесят сантимов, и Роланда, улыбаясь счастливой улыбкой, положила в ящичек деньги, которые сама себе уплатила.

Девушки, сгорая от любопытства, сгрудились вокруг кассы. Роланда снова нажала на клавиши. Один франк семьдесят пять сантимов.

— А что у вас можно получить за один франк семьдесят пять сантимов? — спросила Маргарита, по кличке «Кобыла».

Роланда подумала.

— Рюмку «дюбонне» и два «перно».

— А сколько стоит рюмка «амер пикон» и кружка пива?

— Семьдесят сантимов.

Касса зажужжала. Ноль франков семьдесят сантимов.

— Дешево, — сказала Кобыла.

— У нас все должно быть дешевле, чем в Париже, — ответила Роланда.

Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных столиков и осторожно уселись. Оправив свои вечерние платья, они вдруг преобразились в будущих посетительниц кафе Роланды.

— Мадам Роланда, дайте нам, пожалуйста, три чашки чаю с английским бисквитом, — сказала Дэзи, хрупкая блондинка, пользовавшаяся особенным успехом у женатых мужчин.

— Семь франков восемьдесят. — Роланда нажала на клавиши. Касса сработала. — Сожалею, но английский бисквит очень дорог.

Кобыла сидела за другим столиком. После напряженного раздумья она взглянула на Роланду.

— Две бутылки «поммери», — торжествующе произнесла она. Маргарита любила Роланду и хотела сделать ей приятное.

— Девяносто франков. У нас очень хороший «поммери».

— И четыре рюмки коньяка! — фыркнула Кобыла. — Сегодня у меня день рождения.

— Четыре франка сорок.

Касса снова затрещала.

— И четыре кофе с безе.

— Три франка шестьдесят.

Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду. Больше она ничего не могла придумать.

Девушки сгрудились вокруг кассы.

— На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?

Роланда показала чеки.

— На сто пять франков восемьдесят сантимов.

— А чистый доход?

— Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем и можно заработать.

— Неплохо! — откликнулась Кобыла. — Даже очень хорошо! Пусть вам всегда везет, как сегодня.

Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут сиять лишь глаза любовников и удачливых коммерсантов.

— Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.

— Не забуду. Прощай, Роланда…

Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой — будущее было для нее просто, а жизнь хороша.

Равик сидел вместе с Морозовым перед рестораном «Фуке». Девять часов вечера, все столики на террасе были заняты. Где-то вдали за Триумфальной аркой белым, холодным светом горели два фонаря.

— Крысы бегут из Парижа, — сказал Морозов. — В «Энтернасьонале» пустуют три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.

— Их скоро займут другие беженцы.

— Какие же?..

— Французы, — сказал Равик. — Из пограничных районов. Как в прошлую войну.

Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.

— Еще графин «пуйи»… Что же будет с тобой, Равик?..

— Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..

— Вот именно.

— Нынче и крысам нужны паспорта. И визы.

Морозов укоризненно посмотрел на него.

— А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в Цюрихе, в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.

— Куда? — спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил в холодную, запотевшую рюмку легкого вина. — Может быть, в Италию? Там меня поджидает гестапо. На самой границе… В Испанию? Там фалангисты.

— В Швейцарию.

— Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды. Всякий раз полиция через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.

— Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.

— Ничего не выйдет. Поймают в порту и отправят обратно в Бельгию. А Бельгия — страна, противопоказанная эмигрантам.

— В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?

— Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у кого есть хоть какое-то подобие документа.

— А у тебя вообще ничего?

— В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный переход границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь, это не лучшие документы. Я их тут же уничтожал.

Морозов ничего не ответил.

— Больше бежать некуда, старина, — сказал Равик. — Возможность бежать рано или поздно кончается.

— Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?

— Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно скверным — ведь ничего не подготовлено.

— А дальше что?

Равик пожал плечами.

— Стоит ли заглядывать так далеко вперед?

— Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша, а ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!

— Как и многие другие. Это вполне вероятно. А может быть, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?

— Ну, а дальше что?

Равик достал сигарету.

— К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для меня жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо невыносимо. Да я и сам больше не хочу никуда бежать.

— Значит, ты никак не хочешь уезжать?

— Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого и не объяснишь. Просто не хочу уезжать.

Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.

— А вот Жоан, — вдруг сказал он.

Она сидела с каким-то мужчиной довольно далеко от них, на террасе, выходившей на авеню Георга Пятого.

— Ты его знаешь? — спросил Морозов.

Равик всмотрелся.

— Нет.

— Похоже, она меняет их довольно часто.

— Торопится жить, — равнодушно заметил Равик. — Как большинство из нас. Все задыхаются, боятся что-то упустить.

— Это можно назвать и по-другому.

— Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина. Вот уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. Уже никто не верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения. Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. К тебе, мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых радостей.

Морозов промолчал.

— Жоан ничего не смыслит в шляпах, — сказал Равик. — Ты только посмотри, что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В этом ее сила. Культура расслабляет человека. В конечном счете все сводится к удовлетворению самых примитивных жизненных потребностей. Ты сам — великолепное подтверждение этому.