Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна - Михаил Пришвин

– Этот чурбан пример каждому мужику: будешь дураком и на тебя непременно, как на чурбана, лягушка залезет.

Мазай эти шутливые Аришины слова перевел на себя: не он ли этот чурбан и не она ли лягушка?

– Ну, а ты-то, – спросил он, – как думаешь, что чурбану посоветуешь, как ему оборониться от лягушки, чтобы она на него не залезла?

Ариша задумалась и Мазаевы слова перевела на себя.

– Против этого есть у человека два орудия: всякий человек может спастись от искушения молитвой и постом.

– Милая Ариша, – ответил Мазай, – ты, конечно, и постница и умница, только же ведь этого нету.

– Чего нету, бога? Кто тебе сказал, что нету?

– Никто этого сказать не может, и если скажет, все равно не поверю: бога никто не видел, а кто и скажет, – соврет.

– Ты это правду говоришь, – сказала Ариша, – бог невидимый.

– Невидимый, – засмеялся Мазай, – вот то-то и есть, что невидимый.

– Эх, какой ты, Мазай, – ласково сказала Ариша, – жалко мне тебя, есть ведь много такого, ты не видишь, а оно есть.

– Как же так? – удивился Мазай.

– А вот хотя бы твой леший: не видел же ты его своими глазами, а знаешь, что есть.

– Ну, нет! – горячо воскликнул Мазай, – в бога не верю я, конечно: бога нет, а все-таки я чего-то боюсь. Ну, а уж про лешего знаю всю подноготную и не боюсь нисколько: лешего нет.

Как раз в это время стало вечереть. Лягушка-царевна дала свой сигнал, и сотни или, может быть, тысячи скрытых в воде лягушек высунули из воды свои носики и заурчали всем своим бесчисленным хором, примыкающим к непрерывному хору стекающих из нашего леса ручьев.

– Если бы лешему быть, – сказал раздумчиво Мазай, – то, конечно, была бы у него и лешиха, и развелись бы от этой пары лешенята, и выросли бы, и тоже и от них племя пошло, и размножились бы так, что, куда бы ни пошел в лесу, на каждом шагу был бы леший. Немало ли я походил в лесу, а ни разу еще никогда не встречал.

– И не встретишь, – сказала Ариша. – Нечистая сила, это ведь тоже невидимый мир.

– То-то вот что невидимый, – усмехнулся Мазай.

И, вспомнив, с чего начался разговор, вернулся к нему:

– Мы ведь с тобой, Ариша, о чурбане говорили, что У каждого чурбана есть против лягушки два средствия.

– Два орудия, – поправила Ариша.

– Ну, орудия, – согласился Мазай. Пусть орудия: молитва и пост. По-твоему, этими орудиями сделаешь себе такое, что и вовсе ничего не будешь чувствовать.

– Верно, верно! – обрадовалась Ариша. – Ты меня понимать начинаешь.

– Понимаю так, что и тело и душа моя от поста и от молитвы до того высохнут, что и я, человек, тогда сделаюсь, как чурбан.

– Как чурбан! – радостно подтвердила Ариша.

Они быстро сближались: Мазай больше и больше начинал ее понимать.

В это время вдруг на пойме раздались победные крики, резко выделяясь из всего хора бесчисленных поющих птиц, поющей воды, поющих лягушек.

Журавлиная пара пронеслась низко над головой Мазая и спустилась на ту самую копейку, на которой перед этим лоси спасались. Теперь от всей копейки оставалось такое маленькое пятнышко – только-только на нем посидеть журавлям.

Когда журавли сели, оправились, вслушались в хор перебивающих друг друга звуков и особенно в барабанные трели двух дятлов, то вдруг на всю пойму так резко и повелительно крикнули, что люди не могли понять этот звук иначе, как приказ: «Окоротись!»

– Это судьи, – сказал Мазай, – это они для порядка прилетели.

– Плохие судьи, – сказала Ариша, – никто их не слушается.

– Погоди, – сказал Мазай, – вот вечер придет – послушаются, порядок-то и людям не сразу дается, а ты хочешь, чтобы журавлям все сразу далось.

Между тем к хору ручьев и хору лягушек, постепенно и согласно вступая, присоединились родственные вечерние звуки токующих тетеревов.

– Хорошо, Ариша, – сказал Мазай, – ты это верно сказала, что можно до того себя иссушить, что станешь точно как деревянный чурбан.

– Как чурбан! – нежным голоском и прямо в душу Мазаю ответила Ариша.

– Бесчувственный чурбан.

– До того бесчувственный, что, если залезет лягушка, он ничего не почувствует.

– Ничего! Ну, а все-таки?

Мазай хитро-прехитро прищурился и маленькими глазами поглядел на Аришу.

– А все-таки, – сказал он. – по бесчувственному чурбану лягушка-то ведь – залезет, по бесчувственному-то ей как раз, может быть, и лазать удобней.

– Пусть лезет, – ласково сказала Ариша, – пусть ее тешится, лукавая, да ты-то соблазн своп победил и чувствовать больше ничего уже не можешь.

Тогда узеньким, самым узеньким глазком своим поглядел Мазай на Аришу и молвил:

– А что из этого толку, постница: лягушка-то ведь все равно же залезет. А если, как ты говоришь, живому человеку не обойтись без лягушки, так лучше я уж буду чувствовать.

Мазай так весело расхохотался, что и Аришу увлек, и она тоже не могла удержаться от смеха и стала румяная и молодая и такая хорошенькая, что никакого сомнения больше не оставалось: Ариша лицемерила, а в душе понимала, так же как и Мазай, – никакого расчета нет человеку превращаться в чурбан. К сожалению, как раз в это время птица лесных пожаров черная с огненной головой Желна протянула свою жалобную ноту, и Ариша что-то вспомнила свое, вся собралась и поникла.

Мазай же, когда увидел, как Ариша вдруг поникла, принял это близко к сердцу, сказал:

– Эх, чурбан я, чурбан!

Тогда оба влюбленные погрузились в долгое раздумчивое молчание, и мало-помалу на пойме стало темнеть. Вот тогда-то и начался с большой силой журавлиный суд, когда все птицы поют и кричат, стараясь друг друга перебить, перекричать. Каждой весной бывают эти живые ночи, когда спать никому не хочется, все кругом возится, поет и кричит. Дошло до того, что сами судьи забыли свои обязанности и стали не судить, а орать с единственной целью всех перекричать.

И они готовы были своего достигнуть, всех перекричать, и самый удивительный вечер Неодетой весны испортить и все лучшие песни смешать.

Но как раз в это время, когда солнце только что село и пойма от зари расцветилась голубыми и розовыми полянками, на одной из этих полянок золотой воды среди вершин затопленного леса показалась черная лодка и в ней был человек. Это был певец Данилыч, плывший в своем ботнике по широкому раздолью. Какую он песню запел, какие слова были, трудно было понять, да и не в словах было дело, а в шири, в том, как песня широкой душой охватывала всю природу и каждое малое существо, забывая себя, по своей личной песенке, как по малой тропе, входило в широкую песню Данилыча.

Мазай, опустив голову, только хотел было еще раз повторить свое: «Эх, чурбан я, чурбан!» – как вдруг услыхал Данилыча и тут же вместе с песней шепот Ариши:

– Нет, Мазай, нет…

Мазай лучше прислушался, а лукавая совсем тихонечко прошептала:

– Ах, Мазай, милый Мазай, не будь чурбаном!

Кавказские рассказы*

В заповеднике на Северном Кавказе любимейшее мое место – это Желтая круча, где собирается очень много разных зверей, особенно кабанов. Эта круча, сложенная из желтого песку, глины и гальки, высится над долиной не менее как метров на пятьсот и неустанно осыпается. Далеко можно слышать шум рассыпающейся горы, а когда ближе подойдешь, то и глазами прямо видишь, как скачут камни с высоты вниз. Дорожка, по которой проходишь к Желтой круче, теперь у самого края пропасти, а пятнадцать лет тому назад была в трех метрах от края. Так вот, значит, за пятнадцать лет рассыпался пласт горы толщиной в три метра – это немало!

Я пришел сюда впервые с двумя охотниками: один был замечательный рассказчик и шутник Люль, другой, Гарун, очень молчаливый человек, зато основательный и до крайности честный и верный. Мы пришли к самому краю горы и сели под деревом, корни которого обнажились и, как длинные косы, висела над бездной. Все трое мы довольно долго молчали. Мертвая гора жила своей шумной жизнью, а мы, живые, притихнув, молчали, и звери тоже; множество разных зверей скрывалось в окружающем лесу, спали кабаны, мирно паслись олени и козы. Заметив несколько коз внизу, я спросил Люля:

– Как это козы вон там пасутся и не боятся шума?

– Коза хорошо понимает камень, – ответил Люль. – Для того камень падает, чтобы коза не дремала и всегда помнила: не тут ли где-нибудь Люль?

Этим и начались рассказы Люля возле Желтой кручи, но только на таком русском языке, что мне больше приходилось догадываться, связывая те или другие понятные слова, больше самому сочинять, чем прямо брать от рассказчика. В особенности трудно мне было понять значение слов какого-то магнита и какого-то дерманта, обозначавших какие-то силы. Да, я понимал, что это силы, но различия между магнитом и дермантом не мог себе уяснить, и для этого Люль вынужден был дать мне примеры и случаи из своей охотничьей жизни, по которым я бы мог догадаться, чем отличаются между собой силы магнит и дермант.