Повести и рассказы - Иван Вазов

В один прекрасный день учитель Юрдан возомнил себя поэтом. Помню, как он, сидя по-турецки на школьном дворе, в своем зеленом тулупчике, с чубуком в левой руке, сдвинув фес на затылок, важно, сосредоточенно отсчитывал слоги на пальцах. Над поэтическим произведением своим он работал очень долго, а закончив, придумал к нему мелодию и научил нас ей. До сих пор помню первое четверостишие:

На известном пригорке

у отрогов Балкана

Вот уж четверть века

Стоит храм Минервы!

Эти путаные стихи с темным смыслом и чуждыми болгарскому языку славянскими падежами представляли собой славословие сопотскому училищу, а косвенно и жрецу, священнодействующему в этом храме Минервы.

У него была реформаторская жилка. Весь школьный двор занимало кладбище. Он настоял на том, чтобы половина двора была освобождена и ученикам было где играть. Могилы оградили деревянным забором, разбили сад, привезли большие деревья, посадили их там. Во дворе построили еще одно школьное здание; купили глобусы — земной и небесный, разные физические приборы, геометрические приспособления и другие учебные пособия. Была создана и скромная школьная библиотека — с русскими книгами и сербским журналом «Гласник»[35]. Попечители прислушивались к просьбам учителя, а город, в то время богатый благодаря расцвету производства галунов и ситца, не скупился на расходы.

Человек сообразительный, с практическим умом и ухваткой, Юрдан знал слабые стороны граждан, угождал и их вкусам, уважал воззрения своего времени, не пренебрегая и хитростями, чтобы возвысить себя в глазах сопотцов. Он требовал строгой дисциплины и вне школы: возвращаясь домой, ученики его шли по улицам добрые полкилометра чинными рядами, цепочкой. Он следил за исправным посещением ими церкви, был там певчим и произносил проповеди с амвона. В дни больших праздников он водил нас по домам именитых граждан города и чорбаджиев, чтобы мы славили их подходящими к случаю песнями, сочиненными Якимом Груевым{186}.

И слава новых Афин росла!

Но у учителя Юрдана был один маленький недостаток: он жестоко дрался и впадал в необузданный гнев при малейшей провинности своих воспитанников.

Особенно вспыльчивым он стал в последний год, когда понял, что беспокойные гьопсенские{187} афиняне пресытились им и положение его пошатнулось. Впрочем, он разнообразил наказания. Помню, как однажды, за плохое знание урока, он обрек человек десять учеников, в том числе и меня, на голод. Мало того, что нас не пустили обедать: он еще вдобавок позабыл отпустить нас ужинать. На дворе совсем стемнело, и нам пришлось остаться на ночь голодными в школе. Мы особенно страдали потому, что в тот вечер в городе была «донанма» (иллюминация) по случаю какого-то праздника султана. Мы с завистью глядели из окна на зажженные внизу на площади бурдюки со смолой, при свете которых происходило народное ликование в честь Абдула Меджида. Не смея уйти из-под ареста, мы решили рассеять грусть заточения, выполнив в то же время свой верноподданнический долг по отношению к султану. Собрав штук пятьдесят кладбищенских лампад, мы зажгли их и расставили по партам и окнам школы взаимного обучения; и в то время как наши товарищи пели внизу на площади гимн султану «Нешири нур Абдул джихан»[36], сочиненный Якимом Груевым, мы грянули «Захотел гордый Никифор…» — сочинения того же автора. Эта песня была тогда своего рода болгарской марсельезой, и ее даже пели на мотив французской: бунтарские песни Чинтулова еще не появились. Участвовавший в торжестве учитель Юрдан, увидав снизу ярко освещенную школу, решил, что там пожар, кинулся туда со всех ног и застал нас в самом разгаре нашего буйства — как раз когда мы, геройски и кровожадно размахивая руками, пели слова царя Крума, обращенные к войску:

Руби, коли,

Отечество освободи!

Увидав зажженные в честь султана надгробные лампадки, он устремил на нас свирепый, угрожающий взгляд. Но, то ли почувствовав свою вину, что не отпустил нас вовремя или хотя бы не предупредил наших обеспокоенных родственников, то ли побоявшись нашей многочисленности, — он сдержал свой гнев, ограничившись строгим криком:

— Вы школу спалите! Марш отсюда!

И бросился тушить загоревшееся окошко.

Мы и на улице продолжали победоносно петь марсельезу.

Учитель Юрдан преподавал семь лет — срок для того времени долгий. Преподавание его составило эпоху в истории сопотской школы.

Теперь он — глубокий старик и доживает дни свои в нищете, на скромной пенсии, в своем родном городе.

При нем преподавателем турецкого языка был турок Иланоолу из Карлова.

Иланоолу принадлежал к той разновидности турок, которые наполовину оевропеились, но скрывают под сюртуком неприкрашенного азиата. Это был рослый человек с бородой, как у эфенди, с вытаращенными сонными глазами, с тупым, опухшим лицом, выдававшим склонность к ракии. Он носил с философской небрежностью грязный фес на бритой голове, грубого крестьянского сукна поношенный черный костюм европейского покроя с широченными обтрепанными панталонами и стоптанные туфли на босу ногу.

За ничтожное вознаграждение от общины он каждое утро приходил из Карлова учить нас своим крикливым голосом по учебнику с картинками. В осеннюю непогоду штаны и длиннополый кафтан его были покрыты грязью, разбрызгиваемой его шлепанцами.

Этот симпатичный проводник турецкой премудрости в сопотской школе обладал изумительной способностью лгать. Он лгал без нужды, без цели, просто из любви к искусству! По этой причине имя его переделали из Иланоолу (сын змеи) в Яланоолу (сын лжи).

Растерзанный, небрежный наряд его и в особенности нелюбовь к пуговицам увековечили память о нем в городе. Отец, браня сына за неряшливый вид, говорил:

— Посмешище! Ходишь с расстегнутыми штанами, как Иланоолу!

Или:

— У тебя штаны грязью заляпаны, как у Иланоолу!

Как-то раз с ним произошло невероятно комическое приключение, пробудившее, однако, сладкий трепет в душе его.

Одна молодая монашка пошла в Карлово одна, по спешному делу. В поле — никого; опасаясь встречи с каким-нибудь турком, она боязливо озиралась: не видно ли какого попутчика-болгарина? Спустившись в глубокую долину Сопотницы, она, к своей радости, заметила путницу, тоже монахиню, которая над чем-то наклонилась, спиной к ней. Монашка быстро подошла к наклонившейся, весело хлопнула ее по спине и сказала:

— Слава богу! Как хорошо, что я тебя нагнала! Пойдем дальше вместе!

Но каково же было ее смущение, когда перед ней во всем своем величии предстал Иланоолу.

Она ошибочно приняла его за монахиню, когда он стоял, наклонившись, спиной к ней, вытаскивая камешек из своего старого башмака.

Сладко польщенный таким игривым обращением монашки, Иланоолу ответил, что совместное путешествие доставит и ему большую радость. Праведница готова была сквозь землю провалиться от стыда, но покорилась судьбе и продолжала путь до Карлова вместе со своим необыкновенным кавалером, к великому изумлению попадавшихся навстречу болгар.

Эта маленькая история долго веселила весь Сопот, особенно самое болтливую молодую монашку, которая рассказывала ее встречному и поперечному.

А Иланоолу сохранил в душе светлое воспоминание об этом романтическом приключении.

В непринужденных беседах с близкими приятелями он всячески раздувал эту историю, превращая ее в любовную сказку из «Тысячи и одной ночи».

Достопамятный турок этот кончил свою преподавательскую деятельность в Сопотской главной школе, как только ее покинул учитель Юрдан.

Старшим учителем назначили учителя Калиста (Хамамджиева).

Высокий, бледный старик с крупными благородными чертами лица, он был из видного сопотского семейства. В молодости учительствовал, потом стал известным торговцем в Царьграде, но вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств разорился и дошел до банкротства.

Беспечные подростки, мы все же с грустью замечали, как гнетет почтенного Калиста его злосчастное крушение на торговом поприще. Не до преподавания было этому человеку с разбитой душой и карьерой, с неизлечимыми ранами, нанесенными его чести и честолюбию. Ведь то жестокое время резко отличалось от нынешнего своим первобытным представлением о чести. Тогда банкротство торговца означало для него смерть, смерть нравственную и общественную, независимо от того, было ли банкротство злостным, или нет. Теперь оно считается чем-то несущественным, не лишает человека уважения и не является препятствием для достижения самой высокой ступени общественной лестницы… Но в узком кругу своих сограждан учитель Калист продолжал пользоваться уважением и симпатией, что не делало его счастливей. Он страдал, был всегда озабочен. Мы смотрели, как он целыми часами ходит вдоль забора на дворе, опустив голову, вынужденный на старости лет вернуться к обязанностям учителя, которые он выполнял добросовестно, но без всякой охоты и воодушевления.