Том 3. Рассказы 1896-1899 - Максим Горький

Сказав то, что хотел, он сразу стал ясен и спокоен.

— А ведь я знал это!.. Ещё тогда, когда шёл к вам, избитому, то уж знал, что не можете вы заступаться за меня долго…

Еврей умоляющими глазами посмотрел на Артёма, но не встретил его глаз.

— Вы, может быть, потому, что смеются они над вами за меня? — спросил Каин осторожно и чуть не шёпотом.

— Они-то? А что мне — они? — открыв глаза, усмехнулся Артём. — Ежели бы я захотел, то посадил бы тебя на плечи, да и носил по улице. Пускай смеются… А только ни к чему это… Надо всё делать по правде… Чего в душе нет — так уже нет… И мне, брат, прямо скажу, — противно, что ты такой… Вот как выходит.

— Ах!.. Верно! Ну и что я теперь?! уходить?

— Иди, пока светло… Не тронут ещё пока! Ведь нашего разговора никто не знает…

— И вы не говорите никому, а? — попросил Каин.

— Ну — известно! А ты всё-таки не лезь мне на глаза часто…

— Хорошо, — тихо и грустно согласился еврей и встал на ноги.

— Тебе бы лучше в другом месте где торговать, — равнодушно сказал Артём. — А то тут — строго жизнь держат…

— Куда же я пойду?

— Ну уж… как знаешь…

— Прощайте, Артём.

— Прощай, брат!

И он, лёжа, протянул еврею руку и стиснул своими пальцами его сухие кости.

— Прощай. Не обижайся…

— Я не обижаюсь, — подавленно вздохнул еврей.

— Ну вот… Ведь этак-то лучше, сам посуди… Больно ты — не для меня товарищ… Разве мне для тебя жить? Не идёт это…

— Прощайте!

— Ну иди…

Каин пошёл берегом реки, опустив голову на грудь и сильно сгорбившись.

Красавец Артём повернул голову вслед ему и через несколько секунд снова улёгся в прежней позе, лицом к небу, уже тёмному от близости ночи…

В воздухе рождались и таяли странные звуки. Река плескалась о берег однообразно, печально и тоскливо.

Каин, пройдя шагов пятьдесят, вернулся снова, подошёл к могучей фигуре Артёма, распростёртой на земле, и, остановясь перед ней, тихо и почтительно спросил:

— А может, вы иначе подумаете?

Артём молчал.

— Артём? — позвал Каин и долго ждал ответа. — Артём? Может, всё это так себе вы? — повторил еврей дрожащим голосом. — Вспомните, как я тогда вас… а? Артём?! Никто не пришёл, а я пришёл…

В ответ ему раздался слабый храп.

…Каин ещё долго стоял над силачом и всё всматривался в его безжизненно красивое лицо, смягчённое сном. Богатырская грудь вздымалась ровно и высоко, чёрные усы, шевелясь от дыхания, открывали блестящие, крепкие зубы красавца. Казалось, он улыбался…

Глубоко вздохнув, еврей ещё ниже склонил голову и снова пошёл по берегу реки. Весь трепещущий от страха пред жизнью, он шёл осторожно, — в открытых пространствах, освещённых луной, он умерял шаг, вступая в тень — крался медленно…

И был похож на мышонка, на маленького трусливого хищника, который пробирается в свою нору среди многих опасностей, отовсюду грозящих ему.

А уж ночь наступила, и на берегу реки было пустынно…

Кирилка

…Когда возок выкатился из леса на опушку, Исай привстал на козлах, вытянул шею, посмотрел вдаль и сказал:

— Ах ты чёрт, — кажись, тронулась!

— Ну?

— А право… как будто идет…

— Гони скорее!

— Э-эх ты, мар-рмаладина!

Коротенькое и толстое животное, с ослиными ушами и шерстью пуделя, от удара кнутовищем по его крупу отскочило в сторону с дороги, остановилось и, перебирая на месте ногами, обиженно закачало головой.

— Н-но, я тебе пококетничаю! — крикнул Исай, дергая вожжами.

Псаломщик Исай Мякинников — уродливый человек, сорока лет от роду. На левой щеке и под челюстью у него росла рыжая борода, а на правой вздулась огромная кила, — она, закрыв ему глаз, опускалась морщинистым мешком на плечо. Отчаянный пьяница, недурной философ и насмешник, он вез меня к своему родному брату и моему товарищу, сельскому учителю, умиравшему от чахотки. За пять часов времени мы не проехали и двадцати верст, потому что дорога была скверная, а то фантастическое животное, которое везло нас, имело дурной характер. Исай называл его шишигой, жёрновом, ступой и другими странными именами, причем каждое из них одинаково шло к этому коню, метко подчеркивая ту или иную из особенностей его внешности и характера. И среди людей часто встречаются такие же сложные существа, которых как ни назови, всё будет впору, лишь имя человека к ним нейдет.

Над нами нависло серое небо, сплошь покрытое тучами, вокруг распростерлись луга в темных пятнах проталин. Впереди, верстах в трех, возвышались синеватые холмы горного берега Волги, тяжелое небо опиралось на них. Река была невидима за косматой гривой прибрежных кустов. С юга дул ветер, вода в лужах морщилась и гримасничала, в воздухе метался скучный, сырой звук, — хлюпала грязь под ногами лошади…

— Задержит нас река, — говорил Исай, подпрыгивая на козлах. — А Яков не дождется и помрет… тогда из всего нашего странствия выйдет одно бесполезное ут-руждение плоти… Но ежели мы и застанем его в живых — какая польза? Одна помеха и больше ничего… в час смертный не следует торчать пред глазами отходящего, нужно оставить человека одного, дабы не отводить его взгляда вовнутрь себя на предмет посторонний… В час смертный человек должен смотреть в глубину своего сердца, а не на пустяки, ибо живой для умирающего есть пустяк и лишний предмет… Положим, оно так уж полагается законом жизни, чтобы у одра предстояли близкие покидающего юдоль сию… но ежели рассуждать с употреблением разума, а не мозгом пяток наших, то опять-таки окажется, что в этом обычае нет пользы ни живым, ни мертвым, а одно излишество в терзании сердца. Живой не должен и вспоминать о том, что есть смерть и ждет его она… Живому это вредно, потому что отемняет радости… Ты, чёртов пест! Играй ногами веселей!.. Н-но!..

Исай говорил однотонно, густым, сиплым голосом, и его нелепая, длинная фигура, закутанная в широкий, дырявый рыжий армяк, неуклюже болталась на козлах, подпрыгивая, перегибаясь с боку на бок, кланяясь и откидываясь назад. Широкополая черная шляпа, подарок батюшки, была привязана тесемками под бородой, и ветер бросал в лицо Исая концы тесемок Псаломщик тряс острой головой, шляпа съезжала ему на глаза, полы армяка раздувались от ветра. Исай вертелся, ежился, ругался, а я, глядя на него, думал о том, как много человек тратит энергии на борьбу с мелочами. Если б нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, — мы легко раздавили бы страшных змей наших несчастий.

— Идет! — уныло воскликнул Исай.

— Видишь?

— Вижу в кустах лошадей, и люди около них… Значит — нет езды!

— Может быть, как-нибудь переправимся.

— Толкуй! Известно, переправимся… когда лед пройдет. А до той поры что будем делать? То-то… И потом — есть я хочу! Так я хочу есть, что даже сказать этого невозможно простым языком. Говорил я тебе — давай закусим… Нет, вези… На, привез!..

— Есть и мне хочется… Ты ничего не взял с собой?

— Ежели я позабыл! — сердито ответил Исай.

Выглядывая из-за его спины, я видел коляску, запряженную тройкой лошадей, и плетеный шарабан парой. Лошади смотрели навстречу нам, а около них стояли какие-то фигуры: одна высокая, с рыжими усами, в фуражке с красным околышем, другая — в черном длиннополом сюртуке на меху.

— Земский начальник Сущов, а это мельник Мамаев, — пробормотал Исай вполоборота ко мне и почтительным тоном приказал своему коню: — Тпру, радетель… Опоздали мы, стало быть? — сдвинув с головы шляпу, обратился он к толстому кучеру, стоявшему у тройки.

Кучер хмуро взглянул на его голый яйцеобразный череп и молча отвернулся в сторону.

— Не потрафили, — улыбаясь, ответил купец Мамаев, низенький и полный человек с красным лицом и мошеннически ласковыми глазами.

Земский начальник, облокотясь на крыло коляски, курил и крутил ус, исподлобья поглядывая на нас Тут было еще двое людей: кучер Мамаева, рослый малый с кудрявыми волосами и с огромным ртом, и мужичонка на кривых ногах, в рваном полушубке, туго подпоясанный, перегнувшийся вперед и как бы застывший в поклоне нам. Маленькое, сморщенное лицо его поросло редкой серой бородкой, глаза спрятаны в мешках морщин, тонкие губы сложены в улыбку, и в ней одновременно соединялись почтительность с насмешкой и глупость с плутовством Он сидел на корточках, был похож на обезьяну и, медленно поворачивая голову то туда, то сюда, следил за всеми, не показывая никому своих глаз. Из бесчисленных дыр его полушубка высовывались клочья грязной овчины, и вся фигура мужика производила странное впечатление: он казался изжеванным, как будто только сейчас вырвался из какой-то огромной пасти, пытавшейся сожрать его… Высокий бугор песку, за которым мы стояли, скрывал нас от ветра и реку от нас.

— Пойти взглянуть, как там дела-то? — сказал Исай и полез на бугор. За ним угрюмо двинулся земский начальник, потом я и купец. Мужичонка встал на четвереньки и тоже стал карабкаться на бугор. Когда мы взлезли на его вершину, то все сели там, мрачные, как вОроны. Пред нами аршинах в четырех расстояния и сажени на три ниже нас — широкой синевато-серой полосой лежала река, вся в морщинах, в язвах, в кочках мелко истертого льда. Лед покрывал ее, как болезненной коростой, и двигался медленно, но — несокрушимая сила была в его движении Скрипучий шорох стоял в воздухе, холодном и сыром.