Нечаев: Созидатель разрушения - Феликс Лурье

Во второй половине мая 1870 года к Михаилу Александровичу все чаше поступали сведения о том, что Нечаев настойчиво заигрывает с Утиным, одним из идеологов молодой эмиграции, редактором журнала (газеты) «Народное дело», агентом Маркса, творцом отвратительных интриг против него, Бакунина. Бывший глава «Народной расправы» действительно старался наладить добрые отношения с Утиным, подпортившим ему репутацию еще в первый приезд в Женеву. Сергей понимал, что на этот раз может задержаться в эмиграции надолго, и он стремился иметь сильную группу молодой эмиграции в друзьях, а не врагах. Но у него ничего не вышло, сближения не произошло. Тогда он поступил чисто по-нечаевски — заслал во вражеский лагерь своего агента В. И. Серебренникова. Они были знакомы с петербургских студенческих волнений, в Женеву Владимир попал после удачного бегства из Риги, куда его выслали 22 мая 1869 года по распоряжению полицейских властей,[608] и превратился в верного подручного Нечаева. Н. А. Герцен писала, что «этот Серебренников уже несколько месяцев живет у кого-то из «Народного дела», что он пользуется там полным доверием, показывает им, что во всем с ними солидарен, а вместе с тем тут над ними смеется, называет их дрянью, которая ничего делать не хочет. Рассказывал, как кого-то из них поил, чтобы заставить болтать да показывать ящики, шкапы и т. д.».[609] Все это делалось для того, чтобы получить возможность шантажировать Утина и его товарищей, и если с помощью шантажа подружиться не удастся, то хотя бы при необходимости дискредитировать. Сажин, узнав о шпионских подвигах В. И. Серебренникова, счел своим долгом рассказать потрясенному Утину. что Нечаев подробно осведомлен обо всем происходящем в рядах молодой эмиграции.[610] Михаила Александровича возмутил не шпионаж, но заигрывание Сергея, желание поменять друзей-соратников, изменить ему, бесспорному главе европейского революционного движения. Разве не он вывел в люди этого неблагодарного провинциального невежду?

Бакунин понимал и до этого, что его обманывают, что с ним перестали считаться и даже прислушиваться к его мнению. Он и Огарев во второй половине мая уже знали, что Нечаев рылся в их бумагах, крал письма. Не разоблачения Лопатина подействовали на Бакунина, а слухи об интриге с Утиным, пусть неудавшейся, но интриге. Как же так, его друг — друг смертельного врага? Именно этого не могла вынести гордая натура великого бунтаря.

21 мая 1870 года обиженный моралист сел за стол, чтобы сочинить длинное нравоучительное послание, пришла нора объяснить молодому другу, в чем он заблуждается, расставить точки над «i» и предъявить ультиматум — или он принимает его, Бакунина, условия, или с позором изгоняется из их среды. Писалось послание более недели. Из Локарно Бакунин передал его в Женеву для прочтения Н. П. Огареву, Н. А. Герцен, В. М. Озерову и С. И. Серебренникову. Он просил их, чтобы перед отправкой Нечаеву они сделали копию письма. Оригинал пропал, а копия, писанная Н. А. Герцен и С. И. Серебренниковым, сохранилась и пролежала многие годы в Парижской национальной библиотеке, где ее обнаружил М. Конфино и опубликовал в 1966 году, на русском языке полный текст появился в печати лишь в 1985 году.[611] Это письмо дает ответ на несколько важнейших вопросов и многое уточняет, оно более всего характеризует автора, и характеризует не с лучшей стороны. Бакунин писал его для оправдания перед Татой и Агой, перед потомками и самим собой. Многие его строки писаны недобросовестной рукой, автор лжет, изворачивается, спорит и воюет сам с собой. Например, он пишет, что никогда не доверял Нечаеву, знал, что Комитета не существует, и в то же время несколько раз возвращался к Комитету как к реально существующеему, он готов признать себя заблуждающимся, готов верить в очевидную ложь, иначе неизбежен разрыв, а его уж очень хочется избежать.

Бакунин поставил перед Нечаевым массу условий, при их соблюдении он соглашался продолжить так славно начавшееся сотрудничество. Это еще не разрыв, скорее дружеский укор, выяснение отношений. Приведу несколько извлечений из этого удивительного документа:

«На вас я не сержусь и не делаю вам упреков, зная, что, если вы лжете или скрываете, умалчиваете правду, вы делаете это помимо всех личных целей, только потому, что вы считаете это полезным для дела. Я и мы все любим и глубоко уважаем вас именно потому, что никогда еще не встречали человека, столь отреченного от себя и так всецело преданного делу, как вы. Но ни эта любовь, ни это уважение не могут помешать мне сказать вам откровенно, что система обмана, делающаяся все более и более вашею главною, исключительною системою, вашим главным оружием и средством, гибельна для самого дела. <…> Верил ли я по слабости, по слепоте или по глупости? Вы сами знаете, что нет. Вы знаете очень хорошо, что во мне слепой веры никогда не было и что еще в прошедшем году в одиноких разговорах с вами и раз у Ога[рева] и при Огареве, я вам сказал ясно, что мы вам верить не должны, потому что для вас ничего не стоит солгать, когда вы полагаете, что ложь может быть полезна для дела, что, следовательно, мы другого залога истины ваших слов не имели, кроме вашей несомненной серьезности и безусловной преданности делу. <…>

Он (Лопатин. — Ф. Л.) торжествовал, вы перед ним пасовали. Я не могу вам выразить, мой милый друг, как мне было тяжело за вас и за самого себя. Я не мог более сомневаться в истине слов Лопатина. Значит, вы нам систематически лгали. Значит, все ваше дело проникло протухшею ложью, было основано на песке. Значит, ваш Комитет — это вы, вы, по крайней мере, на три четверти, с хвостом, состоящим из двух, 3–4 человек, вам подчиненных или действующих, по крайней мере, под вашим преобладающим влиянием. Значит, все дело, которому вы так всецело отдали свою жизнь, лопнуло, рассеялось, как дым, вследствие ложного глупого направления, вследствие вашей иезуитской системы, развратившей вас самих и еще более ваших друзей. Я вас глубоко любил и до сих пор люблю, Нечаев, я крепко, слишком крепко в вас верил, и видеть вас в таком положении, в таком унижении перед говоруном Лопатиным было для меня невыразимо горько».[612]

Осуждая Нечаева, Бакунин осуждал себя, он не мог не видеть в Сергее себя, свою молодость, свои потаенные взгляды, помыслы, действия. При сравнении этого рыхлого и непоследовательного послания с сухим логичным письмом «говоруна» Лопатина бросается в глаза нравственное преимущество последнего. К своему сочинению Бакунин приложил короткую объяснительную записку, заканчивавшуюся следующими словами: «Главное, теперь надо спасти нашего заблудшего и запутавшегося друга. Он все-таки остается человеком драгоценным, а драгоценных людей на свете немного. Итак, давайте руки, будем спасать его вместе, не дадим Лопатиным, Жуковским и Утиным окончательно втоптать его в грязь. Но надо прежде всего, чтоб он помог нам сам, — и к этому должны быть теперь направлены все наши стремления».[613]