Токсичный компонент - Иван Панкратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Максим вспомнил тот бинт, который через день она сменила на широкий пластырь. Он действительно появился на руке у Киры утром после смерти Кутузова.
– Представляете, как ей больно было от зубов, а она даже не пикнула? – посмотрела Марченко на Максима. – Она из железа, что ли?.. Когда уходили, Кутузов уже и не дышал. Она мне шепнула: «Хороший способ. Лёгкий». Мы в палату ко мне зашли, я ей руку быстро туалетной бумагой замотала, чтобы она не накапала нигде. Она шипит, матерится, кровь там проступает и всё равно льётся потихоньку, я потом за ней пол в палате протирала… Ну, я как-то отвлеклась, полезла в сумку пластырь искать, у меня всегда есть с собой, а шприц на тумбочку положила и забыла про него. А через пару дней она говорит: «Давай теперь Егора так же». Я ей: «Ну это уже сама», а она в ответ: «Если ты с ним не разберёшься, то у меня теперь есть шприц с остатками героина, твоими отпечатками и ещё иголка с кровью Кутузова». У меня выхода не было, она меня, считайте, этими пальчиками на шприце приговорила… Я её умоляла уже по-всякому, а она ни в какую. Жёсткая она, Максим Петрович, как из камня просто. Так и понятно, вроде как с мужиком восемь лет, а всё без мужика, с ума же сойти можно. А она ещё и следачкой оказалась. Максим Петрович, я не знаю, какие там у вас чувства, я её боюсь, честное слово, и шприц же у неё есть, она же повернёт всё, как ей надо…
Люба говорила очень быстро, порой глотая слова, но Максим всё понимал. Он верил словам испуганной Марченко и понимал, как рушится вся красивая теория, которую создала вчера из учебника по химии горения Кира Ворошилова, как с каждым словом Любы падают кирпичики любви и жалости из этой стены и рассыпаются в пыль.
– …Я испугалась до чёртиков тогда! Я в тюрьму не хочу, потому и решила, лучше передоз, чем тюрьма! А раз уж спасли, то я им всё скажу, как есть, простите вы меня, – продолжала причитать Марченко. – Вот принесут сейчас протоколы – подпишу не глядя… Максим Петрович, скажите мне правду – вы конфету взяли?
Добровольский в какой-то момент перестал разбирать слова, в нем рождалась доселе невиданная буря чувств – боли, злобы, ненависти, отчаяния. И все эти токсичные компоненты бушевали одновременно в его сердце, совершенно вытесняя оттуда и любовь, и жалость.
Проигнорировав последний вопрос, Максим повернулся и пошёл к выходу из реанимационного зала, не желая больше ни видеть, ни слышать Любу Марченко. Прямо в дверях он столкнулся с полицейскими. Они отошли в сторону, пропуская его. Хирург прошёл мимо, даже не обратив на них внимания.
Вернувшись в отделение, Добровольский сел в кресло, обхватив голову руками. «У вас Кира, у вас любовь…» – стучало у него в висках. Москалёв попытался расспросить о случившемся ночью, но Максим просто молчал, не делая никаких попыток ни рассказать, ни отмахнуться от просьбы. Просто молчал, глядя в экран компьютера.
– Помнишь, к нам неделю назад девица заехала? – решил Михаил зайти с другого бока и заинтересовать Максима любопытной историей. – Фамилия ещё подходящая – Горелова. Рассказала, что от мужа ушла, потому что он бухал, бил её и домой не пускал. Ушла, поселилась в каком-то коллекторе, нашла там бомжа, роман с ним закрутила. Он решил устроить вечер при свечах. Напились и этими свечами матрацы подпалили. Он погиб, она в реанимации пролежала три дня, а потом я её в отделение забрал. Так она мне сегодня на перевязке знаешь что сказала? «Я, – говорит, – всё поняла. Мне надо к мужу вернуться. Жалко мне его, ну как он там один? Любил меня сильно, – говорит, – вдруг простит?» Представляешь, осознала. Пожалела, что ушла. А я дома взял и жене своей сказал, как бомжи друг другу романтические свидания устраивают. Она мне тут же без подготовки: «То есть даже бомжи в каких-то коллекторах своим жёнам свечи зажигают, а ты меня уже третий год в ресторан сводить не можешь!» Поругались. Вот и пойми этих женщин…
– Домой, к мужу? – поднял затуманенный взгляд на Михаила Добровольский. – Из жалости?
– Ну да, а чего удивительного? Я же говорю – странные создания эти женщины. И ожоги они получают в самых странных ситуациях.
– Да, – согласился Добровольский. – У кого-то ожоги от пламени, а у кого-то от профессионального выгорания. И ещё не знаешь, кому хуже.
Максим снова опустил глаза в стол и застыл в прежней позе. Не поняв, о чём говорит коллега, и решив не тревожить больше Добровольского, Михаил отстал от него и ушёл в операционную, где Лазарев уже полтора часа делал сложную реконструкцию годовалому ребёнку.
В дверь постучала Марина:
– Максим Петрович, там Шилова опять чудит. На пол легла, подушку себе там положила и вставать не собирается. Надо помочь, я одна не подниму, а она вставать сама отказывается. – Добровольский посмотрел на неё, и было в его взгляде что-то такое, что заставило спросить: – У вас всё нормально, Максим Петрович?
– Нет, – спокойно ответил он. – Не нормально. И долго, наверное, не будет нормально. Но вам, Марина, лучше не знать. Скажите, вы слышали о профессии «переворачиватель пингвинов»?
– А есть такая? – удивилась Марина.
– Есть. Я вам сейчас её покажу, – пообещал Добровольский и пошёл с ней в перевязочную. В ушах у него звучали слова Егора: «…Существуют люди, которые активно потребляют жалость. Питаются ею. Она для них – еда, энергия, топливо. Эти люди – я и подобные мне, Максим Петрович. И в вашей жизни таких людей очень много. В каждой палате. Подумайте над этим, доктор…»
В коридоре он почувствовал, как что-то сжало его сердце – словно мягкой женской рукой, без боли, но настойчиво и требовательно.
– Отпусти котёнка, – шепнул Максим, остановившись и на секунду прикрыв глаза. Рука разжалась – будто его услышали. Добровольский медленно вдохнул, ожидая повтора этого странного ощущения, но его не было.
Тогда он вошёл в палату, где среди трех женщин-пациенток одна была с выраженной старческой деменцией, брошенная всеми родственниками. Она жила в своём странном мире, откуда выныривала лишь
