Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Богосу праздновал победу. В черном сговоре англи­чане, американцы, французы и румыны залили кровью пламя Октябрьской социалистической революции в Пра­вобережной Молдавии. Бессарабию заволокла черная тень ночи.

3

Он пришел в город, когда догорала вечерняя заря. Улицы заполняло непривычное множество людей, солдат в обнимку с женщинами. Свернул к пустынному берегу Днестра и в глухом переулке вдруг натолкнулся возле кустов на какую-то пару; в темноте его смачно обругали по-французски. Павел шутя ответил тоже по-французски:

— Сердитой Наталье — все люди канальи.

Отделившись от женщины, к нему подступил офицер.

Почти одновременно, как из-под земли, выросло еще двое военных. Павел сжал в кармане плаща рукоятку револь­вера, окинул взглядом офицера и его партнеров и пожа­лел, что связался.

— Вы кто? — в упор вызывающе спросил офицер.

— Сегодня, мсье, можно быть свободным граждани­ном. И я отношусь к касте свободомыслящих. А мое имя вам ничего не скажет, если даже я назову его, — Павел Ткаченко.

— «Павел Ткаченко», — ломано повторил офицер ничего не значащее для него имя, не спуская глаз с пра­вой руки незнакомца. Встретить в полуазиатском крае человека, владеющего в совершенстве французским язы­ком, было приятно и в то же время настораживало: этот почти мальчишка (хотя сам офицер был не старше) по­зволил себе дерзость быть смелым с ним, что равносиль­но оскорблению. Штатский был в мягком кепи, плаще, брюки навыпуск, на ногах — узконосые башмаки. Глаза смотрят твердо и пристально.

— Андре, женщину нельзя ударить даже цветком, как сказал великий, а раз он это сказал, значит, выжив­ший из ума мудрец. Но перед тобой ведь не женщина!— откровенно намекнул стоявший в двух шагах.

Из темноты заторопил женский голос:

— Андре, это становится скучно!

— Вы поступаете опрометчиво, мсье, — подхватил живо Павел, — женщина обязательно отомстит тому, кто ее заставляет ждать.

Француз козырнул и, осветив улыбкой красивое чер­нобровое лицо, бросил Павлу: «Андре Семар, честь имею» и направился к окликнувшей его даме. За ним последовали его приятели.

Павел еще мгновение стоял на месте; дело могло кончиться худо. Сколько раз он давал себе зарок быть осторожным! «А этот тип — славный парень, — долетел издали добродушный голос Андре, обращенный к прия­телю. — Не иначе — большевик! Только у них сегодня сохранился еще холодный ум и горячее сердце. Здесь все большевики, черт их возьми!» Француз обратился к жен­щине, — слов нельзя было разобрать, — та что-то отве­тила. Офицеры захохотали. Женщина, видимо, ободрен­ная смехом, громко отпустила крепкое соленое словцо, и Ткаченко понял, что она пьяна. С грустью подумал: «Как дико растрачивается жизнь», — и прибавил шагу. Вслед брызнул звон гитары, донеслась шуточная фран­цузская песенка: «Лиза, выйди за ворота! Выходи ско­рей, сестра...» Павел невольно улыбнулся. Ему опреде­ленно нравился этот француз-офицер. «Андре», — повто­рил он про себя его имя.

Небо, усеянное звездами, полыхало синью. Недвиж­но застыли в безветренной дремоте липы и акации. Из-за черных строений железнодорожного депо выполз ме­сяц, облил призрачным светом крыши домов. Через ули­цы протянулись тени. Павел не знал, найдет ли кого в отчем доме, откуда, кажется, только вчера неоперившим­ся юнцом уехал в Петроград. С тех пор много воды унес Днестр в море. Полное неизъяснимого очарования милое детство! Он мечтал стать скульптором; вылепленные им из глины и воска фигурки вызывали у друзей и соседей неподдельный восторг и изумление. При воспоминании об этом на сердце у Павла потеплело. Украсить жизнь человека, научить его радоваться красоте — значит само­го человека сделать красивым, а выше этого нет цели в жизни, — так думал он. Но суровый отец слышать ниче­го не хотел. Художник? Это еще что за блажь? Нет, сыну предназначалась другая участь. Беря Павла с собою в железнодорожное депо, сызмальства приохочивал его к мастеровому делу. И радовался, если парнишка делал успехи. Дружки отца, похлопывая по костлявым мальчи­шечьим плечам, уверенно прочили Пашку в мастера. А он — и не скульптор, и не мастер. Юристом вот стал; свободно, как родным — молдавским,— владеет рус­ским, румынским, французским языками... Может с лю­бым потягаться и в латыни.

Нетерпение подстегивало, заставляло, гулко и тороп­ливо стучать сердце. Павел поймал себя на том, что несется чуть ли не бегом. Он с усилием заставил себя сба­вить шаг. Но так и не смог унять дрожи, когда еще из­дали узнал полутораэтажный особняк юриста Ионеску с белым котельцовым фасадом и ажурным балконом, а за ним, в глубине заросшего бурьяном двора, скорее угадал, чем разглядел, накренившийся серый домишко с полуразрушенным дымоходом. Отец арендовал это убогое жилье у юриста. Когда они переехали сюда всей семьей, Павлу шел четвертый год. Здесь, в этом зарос­шем лебедой и подорожником дворе, в доме с земляным полом и покосившейся печной трубой, протекло его дет­ство. Здесь Павел окончил городское реальное училище. Неуемное волнение сдавило горло. Живы ли мать, отец, старший брат Александр, сестры Мария, Елена? Брату и сестрам он обязан тем, что возмужал, получил образо­вание: на их скудные заработки содержалась семья. Отец был прикован к постели: депо сделало его инва­лидом.

Маленький кособокий домик в низко нахлобученной серой шапке черепичной крыши подслеповато смотрел на Павла двумя крохотными оконцами, мерцающими в ночи чернотою стекол. Павел провел ладонью по шерша­вой стене дома, прислонился к ней щекой и ощутил еще не ушедшее дневное тепло, жадно вдохнул знакомый горьковатый запах сухой глины. За плечами Павла поч­ти год службы в Красной гвардии, год сражений и яро­стных схваток. Участие в рабочих и молодежных орга­низациях Питера тоже требовало мужества и крепкой воли. И везде он умел держать себя в руках, а тут вдруг из глаз неудержимо хлынули слезы. Они непривычно щекочут лицо, солеными озерками скапливаются в угол­ках губ. Хорошо, что вокруг ни единого шороха, даже беспокойный город умолк, прислушиваясь к начиненной лихорадкой тишине.

Павел кое-как справился с волнением и костяшками согнутых пальцев постучал в деревянную дверь. Никто не отозвался на стук. Он слегка нажал плечом, и дверь глухо скрипнула, но не поддалась. Долго стояла непро­будная тишина. Павел даже вздрогнул, когда, наконец, послышалось шлепанье босых ног по глиняному полу. Он сдавленным голосом воскликнул:

— Слава богу, нашлась хоть одна живая душа! Что это у вас за сонное царство?

— Кому и чего еще надо?

— Мама?! — Павел задохнулся. — Мама!

— Ой, боже ж ты мой, святая заступница, услыхала мои молитвы. Сыночек... — трясущиеся руки матери ни­как не могут нащупать засов.

Дверь натужно скрипнула, отползла в тень. Сухонькая, как былинка, женщина плача бросилась навстречу. Но тут же как вкопанная остановилась, горестно уро­нила протянутые руки; в диком испуге вглядывалась при лунном свете в высокого, хорошо одетого незнакомца; нет, это не ее Павел...

— Мама!

— Голубок, чего ж ты...

Подтянут и худощав, он казался выше, чем был на самом деле. Черные, коротко подстриженные волосы за­чесаны на боковой пробор. Похоже, он делал все, чтобы выглядеть старше, однако молодости спрятать, как ни старалсяне удавалось: по-мальчишечьи топорщились уши, не спасали даже тщательно подстриженные малень­кие усики над верхней губой. Только карие, не по-юно­шески проницательные, светившиеся умом глаза смотре­ли серьезно, не мигая. Был он, казалось, мягким по на­туре; что-то не рабочее, слишком интеллигентное во внешности, осанке, в неторопливой манере говорить, слегка сегодя густые, как у девушки, дугой выгнутые брови.

С беспокойной тревогой всматривался в Павла отец: и его сын и не его; от фамилии в нем мало, не в деда и не в брата Александра удался. Двойственное чувство владело душой Ткаченко-старшего. К острой радости нет-нет да и примешивалась какая-то смутная, еще не осознанная горечь. «Мозолистого, огрубелого мало. Как теп­личный цветок с бледными прожилками. Такой немного выдюжит. Художник — всегда растение нежное, с тре­щинкой», — думал он.

— Значит, говоришь, юрист. А как же лепку, совсем забросил? — не без разочарования уже в который раз переспрашивал хмуро. — Маленьким хоть коников ле­пил, а сейчас, поди, буржуев защищать будешь? У бед­ных-то на защиту денег нет. Хватало бы на хлеб — и то слава богу.

Павел, угадывая тайное недовольство отца, сказал:

— Сейчас мир, а не коников лепить надо.

Мать не сводила с Павла туманившихся слезою лю­бящих глаз, про себя досадовала на отца: все бы ему ворчать. Ну чего придирается старый? Лучше и красивее ее сына на свете нет человека.

— Ох, что ж это я сижу! — спохватилась она. — Не­бось, оголодал в дороге, сынок. Я сейчас, — и принялась торопливо собирать на стол.