Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

— Значит, говоришь, юрист. А как же лепку, совсем забросил? — не без разочарования уже в который раз переспрашивал хмуро. — Маленьким хоть коников ле­пил, а сейчас, поди, буржуев защищать будешь? У бед­ных-то на защиту денег нет. Хватало бы на хлеб — и то слава богу.

Павел, угадывая тайное недовольство отца, сказал:

— Сейчас мир, а не коников лепить надо.

Мать не сводила с Павла туманившихся слезою лю­бящих глаз, про себя досадовала на отца: все бы ему ворчать. Ну чего придирается старый? Лучше и красивее ее сына на свете нет человека.

— Ох, что ж это я сижу! — спохватилась она. — Не­бось, оголодал в дороге, сынок. Я сейчас, — и принялась торопливо собирать на стол.

— По нему не скажешь, что с голодного краю при­ехал, — выхоленный.

— И взбредет же такое на ум, — осмелилась, нако­нец, вступиться мать. — Глазоньки вон погляди — синь одна. А ты, отец, видать, дюже состарился, одно только плохое у всех и видишь. Мороза твоего сердца уже ни­чем не растопить.

— Ну, раскудахталась, квочка, — недовольно помор­щился старик. Про себя подумал: всегда она, тихоня, прикрывала худым крылом своих цыплят, а они вон ка­кие повымахали. Да что толку: ни одного путевого. Па­вел в буржуйскую профессию подался — юрист! Души не чаял в нем, золотые руки у парня: мастер мог быть на всю округу. Рухнула надежда, как рушится сейчас все. Нет больше твердой почвы под ногами. Мельчает жизнь. Какая-то трясучая болезнь стала, а не житье. — К гор­лу старика подступили слезы обиды. Вот и прожил он жизнь, а какой след по себе оставил? Чем украсил ее, что сделал, чтоб она, жизнь, стала лучше? Павел был последней его надеждой, и та лопнула как мыльный пу­зырь.

Не спали до утра. На рассвете Павел собрался было заснуть, но отец не дал. Уже немного успокоенный, он подсел к кровати, где мать постелила Павлу. Пошли расспросы о том, что делается в мире, почему в нем завихрилась такая кутерьма и как он, Павел, собирается устраивать свою жизнь.

— А вы тут как? — в свою очередь, спросил Павел.

— Не об нас речь. Понятно, какая наша жизнь. Я больше хвораю. Александр на войне, сестры на зара­ботках. А мать у Ионеску за домом смотрит. Стиркой белья кусок хлеба добывает.

— Что-то слишком людным город ваш стал!

Отец закурил, закашлялся. Долго не мог отдышать­ся. Его неприятно кольнуло слово «ваш», но он смолчал.

— Много разного сброда понавалило, это верно,— хрипло сказал он. — Расею коммунистическую думают в яму столкнуть.

И стал хмуро рассказывать, что город теперь, как цветное лоскутное одеяло: расквартировались в нем и французы, и румыны, и англичане; пьет, веселится люд; вешают и ставят к стенке большевиков; всякий мелкий городской житель, как скот из стада, разбрелся по окрестным селам, а часть и вовсе подалась за счастьем в далекие края, чужие страны. Лишь рабочий поселок, пострадавший страшнее всего во время разгрома рево­люции, будто по нему прошла чума, никуда с места не тронулся, примолк, ждет, что будет дальше.

— Ну, а депо как?

— Депо как депо. Когда хворь не одолевает, и я вы­хожу на работу. Еще и не на плохом счету у начальства. Покорный теленок, он, знаешь, двух маток сосет. — Отец не отрывал взгляда от лица сына, изучал.

— Это как на чей вкус, — отозвался Павел. — Кто телком, а кто и порядочным человеком предпочитает жить. — И обратился к матери, хлопотавшей у плиты. — Ни свет ни заря, а уже у печки возитесь. Присядьте, дай­те хоть вдоволь нагляжусь на вас.

— Так у вас же с татой там что-то серьезное.

— Тато ему уже, как несладкая редька, надоел, ревниво проворчал отец.

Павел, томимый усталостью и необоримым желанием спать, тихо рассмеялся. Какое это великое счастье— знать, что у тебя есть дом, после дальней дороги всем своим существом чувствовать его живительное тепло.

4

Дом Ткаченко, стоящий на отшибе, отгороженный от внешнего мира усадьбой румына-юриста, вскоре стал заполняться до отказа людьми. Зачастившие с возвра­щением сына гости причиняли матери беспокойство. В дом ее вдруг вошла непривычная, напряженно нервная жизнь. Встречая друзей Павла — то молодых, то уже в летах, — она тревожно заглядывала в их лица, стара­лась разгадать — добрый или злой пришел к ним чело­век: по друзьям судят о людях, а она не хотела, чтобы о ее сыне думали плохо. Город их с некоторых пор похо­дил на кипящий котел: везде понатолкано солдат, что сельдей в бочке. Каждый божий день арестовывают, са­жают в тюрьму, расстреливают; как бы и ее Павел не оступился — он еще совсем зелен, Долго ли до беды. Осо­бенно не по душе были ей те, что очень открыто высту­пали против установленных властями порядков. Поряд­ка и так было мало, а они еще и против этого малого воюют. Она давно собиралась высказать сыну тревогу своего сердца, да все подходящий случай не подворачивался.

Павел устроился в железнодорожном депо. Профессия слесаря, приобретенная им еще в мальчишескую по­ру, пригодилась сейчас как нельзя более кстати. Усер­дием в работе он чуть ли не с первых дней расположил к себе мастера и хозяину мастерских — присланного из Бухареста господина Корческу. Зато рабочим, которые знали Павла по отцу, такое рвение пришлось не по нут­ру. Они расценили его трудолюбие на свой лад. Ткаченко-старшему сочувствовали.

— Сынок-то с холуйскими замашками! — с нескры­ваемым презрением говорили одни.

— Старательный, — зло подшучивали другие.

— А на кой хрен уму-разуму его учили в Питере? Зря, что ли? Само-собой — для угодничества!

— Расплодилось этих угодников, что саранчи.

— Нынче их праздник...

Неприязнь рабочих-деповцев к Павлу росла. Многие старики перестали с ним здороваться. А молодежь по­говаривала — не худо бы как-нибудь вечером придавить в темном углу выскочку; живым оставить, но так посчи­тать ребра, чтоб внукам заказал выслуживаться.

Отношение к Павлу круто изменилось, когда произошли события, раскрывшие глаза на вещи не только слепцам, но и зрячим... Правитель Богосу отдал приказ демонтировать последнее оборудование и отправить в Румынию, мастерские и депо закрыть. В спешке снима­ли станки, начали угонять подвижной состав. Хмуро, с тоской и злобой следили за происходящим рабочие. Каж­дый про себя сознавал, что творится нечто противоесте­ственное: вырывают из земли корень, чтобы не дать жить дереву — всему рабочему люду. Надвигался мо­мент, когда множество семей и без того нищих останутся вовсе безо всякого заработка, но каждый молчал. Мол­чал потому, что в памяти до боли свежи дни, когда была подавлена революция; на мостовых еще не высохла кровь. И надо быть безумным, чтобы начинать все сна­чала, тем более теперь, когда в городе скопище мате­рой солдатни, вооруженных до зубов наемников-чуже­земцев. Таким убить безоружного человека легче, чем улицу перейти. И каждый, взвесив все, решал, что жизнь его ему еще пригодится, и молчал.

— И долго будете молчать? — на станок в цехе де­монтажа вскочил Павел. Старая зажатой в руке фуражкой со лба выступивший от волнения пот, как горсть го­рячих искр, бросил в наэлектризованную толпу рабо­чих: — Вы как те каменщики, которые строят тюрьму, чтобы потом самим же томиться в ней. Своими руками затягиваете петлю на своей шее. Среди бела дня позво­ляете обворовывать себя. Более того — помогаете обво­ровывать!

К монтажникам потянулись рабочие из других це­хов. Явились стрелочники, путейцы, оставшиеся без рабо­ты кочегары и машинисты. Толпясь, они грудились во­круг Павла. Обветренные лица злы и хмуры. Не все верили ему. Но то, с чем он обращался к ним, опаляло сердца.

Голос Павла звучал резко:

— Оккупанты увозят станки, инструмент, все обо­рудование, угоняют вагоны, паровозы. Прицел у них снайперский, меткий — ударить по рабочему классу, са­мому опасному для них элементу, лишить его возмож­ности быть вместе и действовать сплоченно. Деморали­зовать. Убить рабочий класс как таковой, чтобы его и духу не было, и тем самым превратить Бессарабию в послушный придаток Румынии. Только слепые котята могут не видеть, чего хотят, куда метят бояре, помещи­ки и капиталисты. Так неужели дадим им без помехи докончить свое черное дело? Защита интересов Бессара­бии, защита интересов всех трудящихся — не наш ли это с вами кровный долг? Думайте и решайте сегодня, зав­тра будет уже поздно.

Недоверчиво, испытующе-враждебно глазевшая на Павла толпа ожила и зашумела:

— А мы вот возьмем, да и не позволим.

— Откуда ты такой выискался? Сперва молоко вы­три на губах.

— Их, учителей, сегодня — хоть пруд пруди.

— В шею грабителей!

— Не позволи-ли-им!.. — неслось со всех сторон.

— Нас мало! — перекрикивая шум, продолжал теперь уже уверенно Ткаченко. — Но сила наша — в сплочении, мы сильны силою своих мускулистых рук, нераздельной общностью интересов, и поэтому нас много, тысячи, мил­лионы. Так много, что мы можем скрутить в бараний рог всех буржуев. И сейчас, в этот ответственный для Родины час, когда наши братья и сестры за Днестром— в Красной России — подняли знамя свободы, порвали цепи рабства, в этот решающий для истории момент до­пустимо ли сидеть нам сложа руки? Поступить так, ждать у моря погоды — значит совершить преступление против самих себя. Сплочение и еще раз сплочение! Только единство спасет нас. Рабочие типографии, масло­завода, артелей — весь мастеровой люд города должен объединиться. Позволить Богосу увезти из Бессарабии то, что принадлежит вам, что создано вашими, товарищи рабочие, руками, — да это ж позор для всех нас! Долой иго королевской Румынии! Ни одного станка, ни единого винтика не дадим оккупантам!