Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Весь вечер лорд Нельвиль не имел возможности ни на минуту остаться наедине с леди Эджермон, так как Люсиль не отходила от нее. Он не знал, что ему делать, и уже собирался уехать в соседний городок, с тем чтобы утром вернуться к леди Эджермон и продолжить начатый разговор, когда она предложила ему переночевать у нее. Он охотно согласился, не придавая особого значения этому предложению, однако тотчас же раскаялся, заметив по взгляду леди Эджермон, что она рассматривает его согласие как доказательство того, что он еще имеет виды на ее дочь. Тем больше у него было оснований просить ее переговорить с ним, и она назначила эту беседу на следующее утро.

Леди Эджермон приказала слугам отвести ее в парк. Лорд Нельвиль предложил ей пройти несколько шагов с его помощью.

— С величайшей охотой, — отвечала она, пристально на него посмотрев.

Люсиль уступила ему руку матери и промолвила шепотом, чтобы та ее не услышала:

— Милорд, идите помедленнее!

Лорд Нельвиль вздрогнул при этих словах, сказанных ему тайком. Ведь таким же тихим голосом могла бы ему сказать слова любви эта девушка с ангельским лицом, словно не созданная для земных страстей. Освальду не приходило в голову, что его волнение в эту минуту могло быть оскорбительным для Коринны: ему казалось, что он испытывает лишь благоговение перед небесной чистотой Люсиль. Они вернулись в дом в час вечерней молитвы, на которую леди Эджермон созывала ежедневно всех своих слуг. Все собрались в просторном зале на нижнем этаже. Большинство слуг были стары и немощны: они служили еще отцу леди Эджермон и отцу ее мужа. Освальда растрогало это зрелище, подобное которому он нередко видел в отчем доме. Все опустились на колени, кроме леди Эджермон, которой болезнь не позволяла этого сделать, но она сложила руки и опустила глаза с выражением глубокой сосредоточенности.

Люсиль, на чьей обязанности лежало чтение вслух богослужебных текстов, стояла на коленях возле матери. Сначала она прочитала главу из Евангелия, а потом молитву, составленную применительно к сельской и семейной жизни. Ее сочинила сама леди Эджермон, и встречавшиеся там суровые выражения составляли удивительный контраст с нежным и робким голосом девушки, читавшей молитву; особенное впечатление производили дышавшие суровостью заключительные слова, которые Люсиль произнесла с душевным трепетом. Помолившись за всех слуг дома, за родных, за короля и отечество, она продолжала: «Даруй нам еще одну милость, о Господи! да живет наша наследница до конца своих дней с душой, не запятнанной ни единой нечистой мыслью, ни единым чувством, чуждым ее долгу; и да простятся ее матери, которая вскоре предстанет пред Тобою, о Боже, все ее прегрешения, ради добродетели ее единственного дитяти!»

Люсиль повторяла эту молитву каждый день. Но в этот вечер в присутствии Освальда она была взволнована более обычного, и из глаз у нее полились слезы, прежде чем она успела закончить чтение и закрыть лицо руками, чтобы никто их не увидел. Но Освальд заметил их; с умилением и глубоким уважением глядел он на юную девушку, полуребенка, чьи глаза, казалось, еще хранили отблеск воспоминаний о небе. Среди всех этих лиц, на которых были написаны болезни и старость, прелестный образ Люсиль казался воплощением Божественного милосердия. Лорд Нельвиль долго размышлял о несравненной красоте Люсиль, о строгой и уединенной жизни, какую она вела вдали от света, не ведая ни удовольствий, ни светских успехов, и душа его исполнилась самого чистого восторга. Мать Люсиль также была достойна уважения и пользовалась им; это была женщина еще более требовательная к себе, чем к другим. Ее ограниченность скорее объяснялась крайней суровостью ее принципов, нежели недостатком природного ума; и несмотря на цепи, которые она на себя наложила, и на воспитанный ею в себе ригоризм, в ней жила страстная любовь к дочери, тем более страстная, что жесткость ее характера происходила от подавленной чувствительности и придавала особенную силу единственной привязанности, какую она в себе не заглушила.

В десять часов вечера в доме воцарилось глубокое молчание. Освальд мог на свободе размышлять о прошедшем дне. Он не признавался даже самому себе, что Люсиль произвела на него сильное впечатление; быть может, это еще было и не совсем так; но хотя было еще свежо очарование Коринны, пленявшей его своими разнообразными дарованиями, в его душе звучала какая-то сладостная музыка при мысли о Люсиль. Картины семейного счастья рисовались ему скорее на фоне этого уединенного поместья, чем триумфального шествия Коринны; к тому же Освальд не мог скрыть от себя, что отец предназначал ему в жены именно Люсиль; но он любил Коринну и был любим ею; он поклялся никогда не связывать себя брачным обетом с другой женщиной и по-прежнему намеревался на следующий день сообщить леди Эджермон, что он хочет жениться на Коринне. Он уснул, мечтая об Италии; и все же ему приснилась Люсиль, которая в образе ангела парила над его головой; он проснулся и хотел стряхнуть с себя этот сон, но, задремав, снова увидел его, однако на сей раз ангел куда-то улетел; когда же он совсем пробудился, то пожалел, что не смог удержать видение, скрывшееся из его глаз. Начинало светать, и Освальд решил прогуляться по парку.

Глава шестая

Солнце едва взошло, и лорд Нельвиль думал, что в доме еще никто не встал. Он ошибался: Люсиль уже рисовала, сидя на балконе. Ее неприбранные волосы развевались на ветру. Она напомнила лорду Нельвилю видение, явившееся ему во сне, и на миг ему почудилось, что перед ним какое-то неземное существо. Однако он тут же устыдился, что его смутила такая безделица. Постояв некоторое время перед балконом, он поклонился Люсиль, но она не отводила глаз от работы и не заметила его. Он продолжал свою прогулку и еще горячее, чем прежде, желал увидеть Коринну, чтобы она рассеяла овладевшее им смутное, необъяснимое волнение. Люсиль привлекала его своей непонятностью и загадочностью, и ему хотелось, чтобы блистательный гений Коринны отогнал от него этот воздушный образ, беспрестанно менявший свои черты в его воображении.

Наконец он пошел в гостиную и встретил там Люсиль; она вставляла в маленькую коричневую рамку только что сделанный ею рисунок, который собиралась повесить на стене перед чайным столиком матери. Освальд взглянул на рисунок: белая роза на стебле была изображена с тонким мастерством.

— Так вы умеете рисовать? — спросил девушку Освальд.

— Нет, милорд, я умею только копировать цветы, и то самые простые: здесь нет учителей, но меня кое-чему научила сестра, которая давала мне уроки.

При этих словах она вздохнула. Лорд Нельвиль густо покраснел.

— А где же теперь ваша сестрица? — спросил он.

— Ее уже нет в живых, — ответила Люсиль, — и я всегда буду оплакивать ее.

Освальд понял, что Люсиль тоже обманули, сообщив ей о смерти сестры; но слова: «Я всегда буду оплакивать ее», говорившие, как ему показалось, о ее доброте, умилили его. Внезапно она спохватилась, что осталась наедине с лордом Нельвилем, и уже хотела уйти, когда в комнату вошла леди Эджермон. С удивлением и строгостью посмотрела она на Люсиль и подала ей знак удалиться. Освальд сперва ничего не заметил, но догадался по взгляду леди Эджермон, что ее дочь, оставшись с ним несколько минут без матери в гостиной, совершила на редкость предосудительный поступок; он был тронут этим, словно получил доказательство ее глубокого интереса к нему.

Леди Эджермон опустилась в кресло и отослала слуг, которые привели ее, поддерживая под руки. Она была бледна, и губы ее дрожали, когда она предложила лорду Нельвилю чашку чая. Он заметил ее волнение, и овладевшая им неловкость еще больше усилилась, но, воодушевленный желанием защитить любимую женщину, он начал разговор.

— Сударыня, — сказал он, — в Италии я часто встречался с одной женщиной, которая имеет к вам очень близкое отношение.

— Не думаю, — сухо ответила она, — в этой стране никто не имеет ко мне близкого отношения.

— Я все-таки полагаю, — продолжал лорд Нельвиль, — что дочь вашего супруга имеет право на ваше расположение.

— Но если дочь моего супруга, — перебила его леди Эджермон, — оказалась особой, равнодушной к своему долгу и к своему доброму имени, я предпочла бы ничего не слышать о ней, хотя, конечно, не желаю ей зла.

— А если бы отвергнутая вами дочь, сударыня, — с жаром возразил Освальд, — больше всех женщин на свете по праву прославилась своими удивительными и разносторонними талантами, вы бы и тогда презирали ее?

— Разумеется! — ответила леди Эджермон. — Таланты, которые отвлекают женщину от ее обязанностей, ничего не стоят в моих глазах. Разве на свете мало актрис, музыкантш — одним словом, всякого рода артисток, которые только и делают, что развлекают публику? Но для женщины нашего круга единственное достойное ее призвание — это жизнь, посвященная мужу и воспитанию детей.