Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

Как видим, и Миропиеву – и, главное, царскому правительству, которое в общем-то было для него большим авторитетом, чем даже высшие церковные и миссионерские круги, – приходилось проявлять осторожность в вопросе о том:

– надо или нет вводить касательно политики к исламу на всей территории империи единую систему нормативных стандартов и всерьез рассматривать их альтернативные варианты;

– соглашаться ли на поэтапность процедур при выработке «регулирующих мер»;

– производить ли расчет степени риска и даже (во всяком случае, сам Миропиев очень любил оперировать соответствующими цифрами) подвергать оппозиционные программы (т. е. в основном – посвященные все тому же сюжету: как и кому обучать отечественных мусульман) анализу по методу «затраты – выгода».

И тем не менее ни во время появления книги Миропиева, ни в предшествующие ей десятилетия не удалось создать достаточно эффективные блокирующие устройства для приостановки роста мусульманского национализма и тем более для радикальной трансформации психологии исповедников ислама посредством миссионерских акций.

Все же провал методологических парадигм а 1а Миропиев не надо оценивать односторонне.

Миссионерские, «унификаторские» и близкие им по духу работы – равно как и книги, статьи и т. п. их разнородных оппонентов – в совокупности своей упорно (независимо, конечно, от субъективных намерений их авторов) внедряли в массовое сознание в общем-то совершенно верную мысль (я бы даже назвал ее каким-то довольно явственным прообразом «экологического подхода»). Это – мысль о не просто многогранной, но даже тотальной и вечной зависимости самого бытия русского народа от интеллектуально-эмоциональных культурологических, политологических, наконец, параметров едва ли не повсеместно его окружающей «инородческой среды».

Принцип эгалитаризма упорно пробивал себе дорогу на разных уровнях русской культуры конца XIX – начала XX вв. А это значило, что страна волей-неволей изберет не культурную унификацию, а путь создания возможностей выбора определенного «культурного стиля» – независимо от конфессиональной и (или) этнической принадлежности, экономического статуса и т. д.

Даже из данных, приведенных одним лишь Миропиевым, видно, что довольно быстрый рост, а главное, гетерогенизация русской пореформенной печати вели к превращению немалого числа ее органов (не только типа «Восточного обозрения», но и целого ряда либеральных и революционных газет и журналов, не говоря уже о собственно мусульманской периодике) в действенные институты «производства» и распространения духовнокультурных ценностей ярко-толерантного плана. Выдвигавшиеся ими эгалитаристские (в т. ч. и в религиозной сфере) идеи, лозунги, декларации все в большей мере «программировали» сферу мотиваций и русской и «инородческой» интеллигенции в направлении по крайней мере релятивистскому в своих основах modus vivendi. Заставляя скептически воспринимать архаические иерархии конфессиональных ценностей, они открывали поэтому путь к превращению «совместного бытия» в открытую сеть взаимодействий, в бесконечный, но не грозящий выплеснуться из берегов, поток. Идеологи нерусских народов могли поэтому анализировать царский режим с точки зрения его жертв, пользуясь «логикой угнетенных»21.

Ведь и «модернизирующаяся» предреволюционная Россия была страной, где объективно (а все чаще – и откровенно) расистские и христиано-центристские воззрения имели глубокие социально-политические и даже экономические корни и где поэтому то или иное национальное меньшинство (несмотря на усилившиеся внутри него социально-классовые различия) ощущало себя как уже не только конфессионально-этническую, но и расовую общность с особыми формами отношений, с собственными культурными и психологическими традициями. Соответственно, в период обострения внутриполитической обстановки возрождались принципы сепаратизма и национализма, что, в частности, вело за собой выдвижение на первый план иррационального субстрата, повышенную эмоциональную атмосферу, примат экспрессивно-выразительной функции в организации полемических преимущественно текстов.

Сказанное, разумеется, относится и к исламофобским опусам, вроде тех, которые принадлежат перу Миропиева и целого сонма однопорядковых с ним авторов.

2. Опыт семантико-семиотического и эпистемиологического анализа миссионерской литературы об исламе

Возьмем в качестве примера очередную статью Миропиева «Критика отрицательных начал ислама, мешающих сближению мусульман с другими народами» (помещенную в уже знакомом нам сборнике его трудов «Положение русских инородцев»).

Не пересказывая пока сколько-нибудь подробно ее содержание, преимущественно критикующее «фанатизм и фатализм ислама», отмечу, что и в данном тексте доминирует один семантический комплекс опорного слова «ислам», обретающий специфические характеристики – как информационные, так и эмоциональные.

Как известно, в семантический комплекс какого-либо опорного слова (имени существительного, обозначающего любую реалию, в нашем примере – «ислам»), входят слова всех грамматических категорий, выступающих в языке в качестве обозначения его (опорного слова-реалии) признаков, действий, состояний. В исламофобских трудах семантический комплекс слова «ислам» включал такие глаголы, как: «застывать», «тяготить», «экспансионировать» (о раннем исламе и о панисламизме); прилагательные: «косный», «мертвящий», «примитивный» и т. п., т. е. все то, что казалось пластически и логически необходимым для созидания сугубо негативного образа этой религии, что могло бы постоянно поддерживать эмоциональную наполненность полемического (обличительного)текста.

Интересно, впрочем, заметить, что в цитируемой статье Миропиев – когда ему надо противопоставить доисламскую Аравию исламской – находит иные образы для обрисовки переходного состояния и самой этой страны и не избравшего еще окончательный путь в своих религиозно-нравственных исканиях Мухаммеда – состояния между светом и тьмой, как бы совмещающего в себе противоположность уходящего из Аравии света христианства и надвигающейся тьмы ислама.

Цель Миропиева – приобщить читателя к совосприятию блага христианства, сделать зловещим момент смены его мусульманством – достигается как отбором семантических комплексов, так и расположением их компонентов в повествовании. Немалую роль играет в тексте пробуждение соответствующих представлений в обычных, казалось бы, словах, но скомпонованных так, что их семантическая актуализация обретает направленность, унисонную основному – дискредитирующее ислам и его основателя – заданию статьи.

Доисламская Аравия была, согласно Миропиеву, «страною свободы, здесь всякий чтил того бога, исповедовал ту религию… какую хотел… Арабы времен до Мухаммеда не только никогда не были фанатичны в делах веры, но всегда отличались веротерпимостью, граничащей с религиозным индифферентизмом… Аравия была страной свободы не только в политически-гражданском, но и в религиозных отношениях. Вот почему… в этой стране свободы… находили себе приют исповедники других соседних религий, гонимые в своем отечестве»22.

Итак, здесь управляющим поставлено, – и, более того, подано в высокоэкспрессивном духе – столь привлекательное для едва ли не любого, наверное, тогдашнего читателя слово «свобода» (как бы по-разному оно ни трактовалось).

Тут же следуют позитивные эмоционально-оценочные эпитеты ханифов: «наиболее религиозные, лучшие люди из арабов», отличавшиеся «умственным и нравственным превосходством»23, хотя они «только разрушали старое, не созидая нового»; были «предтечами, приготовляющими путь новому ожидаемому пророку»24.

Казалось, в посвященном доисламской Аравии тексте движение ханифов может показаться и замедленным и даже бесцельным, формально очень мало корреспондируя с современным ему христианством.

Однако объем положительно окрашенных ассоциативных линий, ведущих к семантическому комплексу, исходному для такого опорного слова, как «Евангелие» (т. е. «единственно настоящее христианство»25), оказывается настолько обширным, что непосредственно (хотя и в латентной пока еще форме) обусловливает эмоциональный заряд характеристик Мухаммеда в самые разные фазы его деятельности.

Во внешне-нейтральное вначале описание постепенно входят такие фразы, которые призваны снять высокую положительную экспрессию тех, кто придерживался, так сказать, теории «большого взрыва», т. е. внезапного появления ислама.

Миропиев высказывает себя сторонником «историзма»: «…религиозное брожение приняло в Аравии (доисламской. – М.Б.)… такую острую форму и такое направление, что все указывало на то, что в скором будущем должен явиться какой-либо религиозный реформатор, который умирил бы всех враждующих… такой реформатор, который прекратил бы это мучительное для многих арабов шатание из стороны в сторону в области религии, который бы направил людей на путь истинный. Почва для религиозного реформатора была в это время вполне подготовлена в Аравии. Таким-то реформатором и явился Мухаммед, основатель ислама»26.