Maxximum Exxtremum - Алексей Шепелев

У меня поднялась температура и вообще всё сильно болело, так что я даже с трудом мог сидеть. Я мало что понимал, особенно тяжело было держать в руке ручку и писать. На написание двух страниц ушло пять часов (!). На другой день я кое-как выступил по бумажке, и мне впервые за всю историю аспирантуры поставили по специальности не высший балл, а четвёрку. А следующие три недели проходили совсем неразнообразно: в универе, в Доме печати, в Интернет-кафе, на улице и в автобусе меня можно было заметить только с бутилочкой пива, но не без оной, а часа в четыре возвращаясь домой, я закупал четыре бутылки дешевейшего, но довольно крепкого «Купца Моршанского» (я бы предочёл водку, но на эти деньги можно купить только одну бутылку в день, что мало), выпивал их дома на диване и проваливался в забытие часа на два-три, потом просыпался и проводил всю ночь в мытарствах и страданиях. О благословенные времена, когда мне мерещилась и снилась Уть-уть!

47.

Надо ли уточнять, что я сделался всячески обрюзгш, и психика моя тоже изменилась…

Именно в таком состоянии меня как-то и застала Инночка: она как ни в чём не бывало заявилась ко мне с утра… вернее было около двенадцати, но для меня это было очень рано… Я вышел открывать — опухший и взъерошенный, в трико и без майки… открыв, вернулся на то место где я спал: на полу на кухне на покрывале с дивана… Везде стояли и валялись пивные бутылки. Она, вся такая энергичная и летняя, спрашивала что-то — ну типа как я живу, как продвигается диссер и т. п. Но я мало что понимал, не мог ничего ответить, только постанывал, теребил потный пупок и допивал вчерашнее пиво, после чего очень большого труда мне стоило не провалиться в сон… Она явно была удивлена и даже немного смущена. Но, конечно, опять подтрунивания: «Вставай, вставай! Ну ты уже буквально опустился!» Осмотр квартиры: «Ну у тебя опять те же голые стены — ни телевизора, ни магнитофона, даже ни одной книжки — чем же ты занимаешься?!» Осмотр холодильника: «Чеснок и стеклотара — неплохо!»

— Может, ты, доченька, сама… Вот деньги, и бутилочку «Ку…»

— Я сейчас уйду совсем! Я пришла к тебе в гости, я хочу есть!

Она, видишь ли, пока сварит рис. Я вежливо осведомился, умеет ли она делать это. Если не знаешь, я сказал, я сам отварю или спроси у меня как — я всё-таки постарьше буду… Она, конечно, не созналась и конечно, получилось несколько не то… Нынешние девицы не умеют и не любят готовить — нет, на тебя сие обобщенье не бросает тень, о Иннесса, огонь моих двух загаженных конфорок! — ты ведь и впрямь мала, упряма, но как старательна, смела!

Да, она была просто прелесть, эта маленькая Инна — её жизненной энергетикой, такой простой и светлой, совершенно безапелляционной и безальтернативной, можно было подпитать не одного, а десяток самых депрессивных О. Шепелёвых!..

Мы изготовили спагетти с салатиком, она поела, а я долбанул литрушечку пива — то есть и свою бутылку, и её. Она нашла веник и попыталась подметать, но я мягко намекнул ей, что она подслеповата и только пыль вздымает, тогда она вытрясла с балкона покрывало, застелила диван и улеглась на него на животик. Я, поколебавшись (кроме дивана ведь нет ничего), попросил ее подвинуться и прилёг рядом с ней.

Она что-то лепетала, уткнувшись в подушку. Я чувствовал себя как рыба на сковородке: боялся сам себя, боялся даже одного её взляда: у меня была сильная эрекция, очень хорошо заметная в трико. Наконец я легонько погладил её кудряшки, шею. «Не надо», — сказала она и повернулась ко мне. Я увидел очень близко её губы — и меня (наконец-то!) прошибло эротическим шоком: осознанием того, что всё отдам, только бы в них впиться. Потом я посмотрел на ее жопу и совсем чуть не скончался. «Ты что, Лёх?» — кажется, она даже хлестала меня по щекам и приносила водички, и прыскала ею из своего ротика мне в лицо…

Она встала и достала из рюкзачка рукопись «Эха», чтобы вернуть мне.

— Больше всего, — сказала она, вся так и лучась улыбкой, которую я отныне не мог переносить, — мне понравился вот этот момент: «Трахни меня в жопу… нет или да?..»

— Издеваешься? — выговорил я сквозь стиснутые в брутальном оскале челюсти, заломив руки. В ответ она опять улыбнулась и подала пачку листов мне. Я швырнул ею в стену.

Она сделала несколько упругих шагов от дивана, стараясь не наступать на бумажки, вытягивая ноги и руки, затем подвела рукой свою ступню к лону, потом вторую — растягивала мышцы, после чего последовали и более замысловатые вещи… Наконец, когда она, встав на кулачки и выставив свою попу, сделала несколько обычных отжиманий, да ещё с выдохами наподобие стонов, я не выдержал — бросился на неё, хватая за ягодицы, сдирая с неё штаны, кусая за спину и шею, пластая на полу…

Через несколько секунд я опомнился и ослабил хватку. Она вскочила, испуганная, вопя что я «правда маньяк»! Пока она возилась с рюкзачком, я вытянул из штанов ремень и заарканил её нежную шейку. «Отпусти!» — вскрикнула она в панике, больно лягаясь. Я повалил её на пол и протащил таким манером кружочек почёта. Когда я её отпустил, она была красная и чуть не плакала.

— Ты что, Лёх, совсем что ль? — тон её был серьёзен, и выглядела она прелестно — такая маленькая пухленькая разобиженная девочка.

— Ты думаешь, это фикшен?! Думаешь, я шутки шучу?! — небольшое превращенье: пред вами, уважаемые, сам О’Фролов Учитель «в лучшие свои годы»!

Я со свистом взмахнул ремнём, а потом громко щёлкнул им в руках.

— Давай-ка по попке, дочка, ты это заслужила, — я довольно мягко попытался свалить ее на диван для придания удобного положения, но она вырвалась и вскочила.

— Всё будет хорошо, поверь мне — по попке-то оно лучше — мягче, — вкрадчиво произнёс я, на вытянутой руке поднося ремень к её бедру, поднимая выше — к лицу — как бы прицеливаясь… — Тогда придётся ударить тебя сюда.

— Ты не сможешь меня ударить, — в ее голосе чувствовалась серьёзная уверенность в этом — конечно, кто же сможет ударить такую доченьку — железной бляхой в лицо — каким надо быть вырожденцем, да можно за такое серьёзно поплатиться потом.

— Я не играю, Инна. А бью я сильно. Да или нет?

— Нет! — я щёлкнул им в руках, быстро перехватившись за бляху, и в тот момент, когда она метнулась вниз, чтобы схватить с пола карандаш, ударил ее по бедру, и сразу — точным движением — хлестанул по щеке. Удары были сильные, но, так сказать, точечные — адреналин давно перебил весь алкоголь, и теперь я мог делать невероятные вещи.

Ремень упал к ее ногам. Карандаш был у неё в кулаке.

— Ну, ударь меня. Убей меня, давай.

Она положила карандаш в рюкзак, а из него достала ножик — самый дешёвый, с пластиковой ручкой, с зубчатой заточкой по краю узенького полотна и особенно узким кончиком — «Не резать, а только воткнуть как шило», — подумал я. Она слабо улыбнулась и протянула его мне рукоятью, опять нагнулась, застегивая рюкзак. Села на диван, странно посматривая на меня. Я не знал, что делать, вертел в руках нож, пробуя пальцами остроту лезвия; глаза мои заполнились слезами, но я себя пересилил и спросил тихо:

— Боишься меня?

— Нет — ты почти плачешь. Ещё тогда летом, когда мы ещё были мало знакомы, ты как-то наклонился, и у тебя за пазухой был пистолет — я тебя и так боялась, а тут вроде бы стала ещё больше, но я почувствовала… Ты не такой — ты интересный, ты — добрый.

Когда она была здесь в последний раз, у меня всё не было ножа, и ей пришлось идти спрашивать у соседей.

Говорят, есть добро творимое осознанно (купить шоколадку Инночке, чтобы потом за неё её трахнуть) и неосознанно (купить ей шоколадку и забыть, а потом она напросится сама) — и я не знаю, что я, типа, выбираю. Вот зло — понятно: оно глубоко внутри меня.

Она посмотрела на меня — пристально, с совсем мне незнакомым, непонятным выражением — мне почему-то пришёл в голову оборот из классической лит-ры: «с видом оскорблённой невинности».

Вот так — само разделение на добро и зло и дало нам страдание, дуализм Достоевского — ведь в природе и в природе человека они соединены. Кстати, — я нашарил в кармане штанов монету в два евро и бросил ей, — старинный русский обычай: за нож надо обязательно заплатить — хотя бы копейку. Так сказать на память — «железные» ведь не принимают.

Она приложила её к щеке. Я предложил ей зайти в ванну и намочить щёку. (Суть квартиры была в том, чтоб были ванна и ВК, но они-то как раз и не работали — это, дорогие, смешно до охуения — но я, можно сказать, ими не пользовался, а выгнали меня почитай за то, что я их «изломал» — вечный гилозоизм!).

Вернувшись, она надела рюкзачок и сказала небольшую прощальную речь: опять всё о том же, что «у тебя ничего нет» и заключила, помнится, тем, что ей нужен один мужчина. Я понял всё, по крайней мере, всю её логику и был одновременно сильно разочарован (первым из приведённых тезисов) и вдохновлён (вторым). Однако «разочарован», «вдохновлён» и «сильно» — это было не совсем про меня: я — что-то аморфное на полу на кухне с очередной бутилочкой в лапках (от первых же глотков охватила полная размягчённость опьянения!) — промямлило: «А мне ничего и не надо…» и «Мне тоже нужна одна, но, панимаишь, жызня…» Она ещё сказала что-то — кажется, довольно резкое, но я этого не запомнил, потому что в этот момент она повернулась своей плотнообтянутой бежевыми джинсами суперпопой, и я, увидев всё-это в непостижимом ракурсе с пола, чуть опять не лишился рассудка, который и так уже чуть брезжил. Она сильно хлопнула дверью и ушла.