Меч на закате - Розмэри Сатклифф

Мальчишка принес высокий бронзовый подсвечник с тремя ответвлениями, на которых были насажены свечи, поставил его на крышку сундука рядом с Амброзиевым мечом и вышел снова. Сидя там с Амброзием в сгущающихся сумерках, я забыл о произошедшей в нем перемене, но теперь, когда свечи разгорелись и перестали мерцать, я снова увидел его так же четко, как в тот первый миг, когда вошел в комнату, — глубокие морщины, врезавшиеся в смуглое узкое лицо под седыми волосами, и то, как запали его глаза и как слегка поблекла вокруг них кожа. Я подумал, что он выглядит не только старым, но и больным.

Он поймал на себе мой взгляд и улыбнулся.

— Да, я изменился.

— Я не сказал этого.

— Словами — нет. Но разве я не говорил тебе всегда, что твои глаза слишком явно показывают, что делается у тебя в голове?

— Амброзий, — перебил я, — ты болен?

— Болен? Нет-нет, я старею, только и всего. Старая овчарка с седой мордой… А-ах, теперь я буду дремать на солнышке и вычесывать блох, пока молодой пес будет охранять стадо от волков…, — он наклонился вперед и с педантичной аккуратностью уложил еще одно полено над алой каверной жаровни. — Прошло тринадцать лет, Артос.

Тринадцать лет. Удивительно, что можно забыть за тринадцать лет… Я почти забыл, что идущая война не ограничивалась моей собственной войной с саксами. Видя, как Морских Волков отбрасывают то тут, то там по всему побережью, я почти забыл, что мы, как и сами жестокие боги саксонского племени, вели борьбу, которая должна была в итоге закончиться во тьме. Это по-своему тоже было возвращением из Полых Холмов… Вспоминать снова… Открывать, что все вещи и все люди немного изменились, стали немного чужими, а я — самым чужим из всех…

— Некоторое время назад, по дороге сюда, я готов был поверить, что прошло целое столетие, — заметил я. — Поскольку летняя кампания уже началась, я не видел почти ни одного знакомого лица, а когда я проходил мимо двоих мальчишек, натаскивавших своих собак, они уставились на меня и начали перешептываться, словно я был каким-то выходцем из другого мира.

— Я могу сказать тебе, о чем они шептались: «Посмотри на его шрамы! Он на голову выше всех остальных в округе — и с ним этот огромный пес — это, должно быть, Артос Медведь!». А потом, как только ты благополучно прошел мимо, они побежали рассказывать своим приятелям о том, что видели тебя. Ты стал чем-то вроде легенды, Артос. Разве ты не знал этого?

Я встал и, смеясь, потянулся так, что у меня между лопатками затрещали мелкие мышцы.

— Я очень усталая легенда — и мне нужно пойти и посмотреть, как там дела у Гуэнхумары и ребенка.

— Завтра, — сообщил Амброзий, — я прикажу освободить от припасов комнаты на Королевином дворе, и Гуэнхумара сможет устроиться там.

— Покои твоей матери? Ты дашь ей их?

Я знал, что он использовал их под склады с тех самых пор, как вернулся в Венту, с тем чтобы избежать необходимости позволять кому-то жить там после нее.

— Ты единственный сын, какой у меня есть, — ответил он, — а она — твоя жена, эта Гуэнхумара. Поэтому вполне уместно, чтобы она заняла их и вернула их к жизни.

Глава двадцать третья. Надгробная песнь

Когда я вернулся в свои старые покои, мой оруженосец Риада сидел на корточках у двери, положив на колени меч.

— Я присмотрел за ними, как ты мне приказал, — доложил он, вставая, — и принес им огня и фонарь.

— Так, хорошо. А теперь беги и посмотри, может, еще найдешь чего-нибудь поесть.

Дверь за его спиной была чуть приоткрыта, и из нее на галерею просачивался мягкий желтый свет; я толкнул ее и вошел внутрь. Гуэнхумара сидела у небольшой жаровни и расчесывала волосы, которые, как я заметил, были влажными и липли к ее вискам потемневшими нитями, хотя их концы уже высохли и распушились. Она поглядела на меня сквозь пряди, которые перекидывала из стороны в сторону.

— Я вымыла волосы; в них собралась вся придорожная пыль отсюда до Тримонтиума.

— Они все равно были красивыми, — заметил я, — но без пыли они еще лучше, — я огляделся вокруг. — Где Хайлин?

— Спит вон там, в маленькой комнатке, вместе с Бланид.

Я тихо прошел и заглянул в комнату, которая служила мне спальной каморкой с тех пор, как я был мальчишкой. В скобе высоко на стене горела, словно звездочка, свеча с камышовым фитилем, и в ее свете я увидел, что Хайлин спит, свернувшись клубочком в мягком, темном гнездышке, устроенном из старого бобрового покрывала в изголовье походной кровати, как это было в Тримонтиуме. На ночь Гуэнхумара всегда брала ее к себе и устраивала на сгибе руки. Бланид тоже спала, прислонившись к стене в ногах кровати и тихонько похрапывая; и я перешагнул через нее и наклонился, чтобы взглянуть на Хайлин. Ее кожа была теперь настолько же белой, насколько при рождении была красной, а плотно сомкнутые веки просвечивали голубизной; и я подумал, как часто думал раньше, что она слишком миниатюрная для полугодовалого ребенка и худенькая, как самый маленький щенок в помете, которого постоянно отталкивают от молока. Но это и было почти так, потому что у Гуэнхумары никогда не хватало для нее молока, а молоко маленькой вьючной кобылки, возможно, не так подходило ей, как подходило бы молоко матери. Может быть, теперь мы будем в состоянии как-то исправить это; в Венте должна была найтись какая-нибудь женщина, которая могла поделиться своим молоком.

— Ну? — не поднимая глаз, спросила Гуэнхумара, когда я вернулся в первую комнату.

— Она спала и во сне сосала большой палец.

Теперь она откинула назад все волосы и посмотрела на меня; ее лицо было заострившимся и усталым.

— Если ты скажешь, что, наверное, это потому, что она голодна, я тебя ударю!

— Я вовсе не собирался этого говорить, — быстро возразил я, потому что знал, как она казнит себя за то, что у нее недостаточно молока.

Но она все равно набросилась на меня, как самая настоящая дикая кошка:

— И не смей разговаривать со мной таким успокаивающим тоном! Я не ребенок и не кобыла, которую нужно уговорить пройти мимо белой тряпки на кусте терновника!

А потом, прежде чем я смог что-либо ответить — хотя, честно говоря, я не мог придумать никакого ответа, — она встала, бросила гребень и, подойдя ко мне, положила голову мне на грудь.

— Артос, прости. Просто я устала. Мы обе так устали, и малышка, и я, поэтому она и выглядит такой серой.

Я обнял ее и поцеловал во влажную макушку — мне всегда нравился запах ее волос, когда они были чистыми и мокрыми.

— Иди спать, любимая. Мне нужно найти Бедуира и убедиться, что у ребят все в порядке, а потом смыть с себя пару слоев пыли. Но я не задержусь надолго.

— Я не могу пока идти спать, я чувствую себя слишком беспокойной. Может быть, я скучаю по дому, — она подняла на меня глаза. — Когда ты выступишь на военную тропу и оставишь меня одну в этом огромном чужом городе?

— Не раньше чем через десять дней. Амброзий отдает тебе покои своей матери, в которых он никому не позволял жить после нее, и, прежде чем уехать, я еще успею увидеть, как ты там устроишься. Тогда Вента не будет казаться тебе такой огромной и чужой, — я снова поцеловал ее. — Попытайся быть счастливой здесь на юге; это и не мой родной край, но, тем не менее, это хорошая земля.

— По крайней мере, мы сможем вместе тосковать по дому в зимние вечера, — сказала она с легким нетвердым смешком.

На галерее послышались знакомые шаги, и когда за неплотно закрытой дверью раздался голос Бедуира, Гуэнхумара отступила назад, тихо высвобождаясь из моих объятий.

Я крикнул Бедуиру, чтобы он заходил, и он толкнул дверь и шагнул в свет фонаря; в руке у него был мой железный шлем, а с плеча свисала бесформенная сверкающая масса кольчуги.

— Я присмотрел за тем, чтобы твоих пони развьючили, — сообщилл он и сбросил задребезжавший шлем и кольчугу на край большого сундука из оливкового дерева. — Риада принесет потом остальное твое снаряжение.

— Это все работа Риады, но спасибо тебе, Бедуир.

Он пожал плечами.

— Мальчишка еще не ужинал, а я поел. Остальные ребята все накормлены и более-менее пристроены на ночь. Кей все еще возится с лошадьми — какие-то сложности с тем, чтобы найти для них хорошее место у коновязей, — ты же знаешь, какими бывают конюхи, когда заходит речь о том, чтобы как-то нарушить их распоряжения.

— Я знаю также, каким бывает Кей. Я схожу к коновязям и проверю, что происходит, прежде чем идти в бани, — я снова повернулся к Гуэнхумаре. — Похоже, я могу немного задержаться — дольше, чем я думал. Если ты не ляжешь спать, разбуди Бланид, чтобы она составила тебе компанию.

— Я прекрасно обойдусь компанией очага.

Но мне очень не нравилось, что она будет сидеть здесь одна, расчесывая и расчесывая волосы, может быть, далеко за полночь. И тут меня осенила более удачная мысль: