Избранное - Франсиско де Кеведо

Фортуна меж тем заново собралась с силами, завертелась словно флюгер, закрутилась на манер штопора и молвила:

– Удача поведала вам обо всех неудачных обвинениях, что сыплются на мою голову, однако я, со своей стороны, хочу сполна воздать тебе, Всемогущий Громовержец, и всем здешним охотникам до амброзии и нектара, хоть я держала, держу и буду держать вас всех в руках точно так же, как самый жалкий сброд на свете. Придет, надеюсь, время, когда вы, именующие себя божествами, передохнете от голода и холода, ибо никто не принесет вам в жертву даже кровяной колбасы, и найдете вы себе единственное прибежище в увесистых собраниях дрянных поэм и виршей, в созвучиях стиха или в ласковых прозвищах, да еще в колких насмешках и забористой брани.

– Чтоб тебе пусто было от подобных пожеланий, – сказало Солнце. – Как осмелилась ты глумиться над нашим могуществом в столь кощунственных выражениях? Да пусть мне только дозволят, а уж я, Солнце, поджарю тебя на огне летнего зноя, испепелю свирепым пламенем, сведу с ума дремотной истомой.

– Лучше ступай да займись-ка осушкой трясин, – ответила Фортуна. – Даруй плодам зрелость, врачу – больных лихорадкой, ловкость – ногтям тех, кто ловит блох под твоими лучами. Видала я, как ты пасешь коров,[269] видала и то, как ты бегаешь за девчонкой, а ей и дела нет, что ты Солнце, наводит, негодница, тень на ясный день. Не забывай, что у тебя собственный сын сгорел. А посему зашей себе пасть и не мешай говорить тому, кому пристало.

Тогда-то, сурово насупившись, Юпитер произнес такие слова:

– В твоих речах, как и в рассуждениях той плутовки, есть доля истины. Но все же, дабы смягчить недовольство смертных, повелеваю окончательно и бесповоротно: пусть в некий день и некий час каждому человеку на земле будет воздано по заслугам. Быть по сему; назови только день и час.

Фортуна ответствовала:

– Зачем откладывать в долгий ящик то, чему суждено совершиться? Сегодня же и сделаем, только узнаем, который теперь час.

Солнце, всем часовщикам хозяин, тотчас отозвалось:

– Нынче у нас двадцатое июня,[270] а время – три часа, три четверти и десять минут пополудни.

– Ладно, – сказала Фортуна, – когда будет четыре, все вы увидите, что случится на земле.

Сказано – сделано. Смазала Фортуна ось своего колеса, приладила получше обод, поменяла, где надо, гвозди, распутала веревки, тут отпустила, там натянула – а Солнце как закричит:

– Ровно четыре, ни больше, ни меньше! Только что зазолотилась четвертая послеполуденная тень на носу всех солнечных часов!

Не успело оно договорить, как Фортуна, подобно музыканту, ударившему по струнам, разом запустила свое колесо, и оно вихрем завертелось, погрузив все вокруг в величайшее смятение.

Фортуна же завопила страшным голосом:

– Крутись, колесо, и поддай всем под зад!

I

Лекарь

В это время некий лекарь неторопливо ехал на муле, охотясь за лихорадками. Тут застиг его Час, и наш врач, для больных палач, сам задрыгал ногами на виселице и только успел впопыхах прочитать «Credo»[271] вместо «Recipe».[272]

II

Наказанный плетьми

Вскорости показался на той же улице человек, осужденный на наказание плетьми. Зычный голос палача уносился далеко вперед, оповещая всех, а плеть, как бабочка, вилась позади осужденного, отсчитывая положенное число ударов; наказуемый ехал на осле, полуголый, как гребец на галере.

На этом застиг их Час, и тотчас же из-под альгуасила выскользнула лошадь, а из-под битого – осел; глядь – альгуасил уже сидит на осле, а битый на его кляче.

И едва они поменялись местами, как удары посыпались на того, кто недавно сторожил битого, а битый теперь сторожил того, кто только что сторожил его сам.

III

Скрипучие тележки

Тем временем по другой улице катились тележки с помоями. Доехали они до аптеки, тут их Час и настиг. Пошли помои через край выливаться вон из тележек, да прямо в аптеку, а им навстречу с трезвоном и бряком небывалыми поскакали аптечные банки и бутылочки, норовя прошмыгнуть в тележку. И когда и те, и другие столкнулись в дверях, помои с умильным видом обратились к посуде: «Пожалуйте сюда!» А мусорщики давай орудовать метлами и лопатами и сажать в свои тележки размалеванных женщин, гнусавых и крашеных щеголей, и от этого не было им спасения, как они ни старайся!

IV

Дом вора-министра

Один проходимец выстроил себе дом на диво, чуть ли не дворец, с каменными гербами над входом. А хоз5Ан-то был просто-напросто вором, разбогатевшим на почетной должности, и дом построил на краденые деньги. Поселившись в доме, он повесил на двери объявление – сдаются-де внаем три комнаты. На этом застиг его Час.

Боже милостивый! Кто сумеет описать, какие тут начались чудеса! Пошел дом рассыпаться, камень за камнем, кирпич за кирпичом, черепицы разбежались по разным крышам, балки, двери, окна полезли в другие дома, к ужасу прежних владельцев, которые сочли подобное возвращение им их собственности землетрясением и светопреставлением. Оконные решетки и жалюзи бродили взад-вперед по улицам, разыскивая своих хозяев. Гербы, висевшие над входом, быстрее молнии взметнулись на гору, в родовой замок, к тому, кто исстари имел на них права, пока тот отъявленный мошенник не присвоил чужое имя, дабы похвалиться знатностью. Осталось от дома пустое место и уцелело единственно объявление; однако такова была сила Часа, что если раньше оно гласило: «Сдается внаймы дом, постучите, хозяин всем откроет», теперь на нем значилось: «Сдается внаймы вор, входите не стучась, дом препятствия не составит».

V

Ростовщик и его богатства

Насупротив вора жил ростовщик, дававший деньги под заклад. Завидев, как дом соседа пустился наутек, он сказал: «Дома затеяли менять хозяев? Плохо дело!» – и решил принять свои меры. Но как ни спешил он спасти свое добро, Час застиг и его, и в тот же миг шкатулки с ценностями, стенной ковер и серебряный поставец, которые, подобно алжирским пленникам, дожидались дня, когда их выкупят, сорвались с места и дали стрекача, да так проворно, что один из ковров, вылетая в окно, захватил по пути самого ростовщика, обернувшись вокруг него, как узорчатый саван, оторвал от земли, поднял более чем на сотню локтей в воздух, а потом выпустил его. Ростовщик грохнулся на крышу так, что ребра хрустнули. С крыши-то и увидел он, к полному своему отчаянию, как все имущество, что было у него в закладе, поспешно разбегается в поисках законных хозяев; последней пронеслась дворянская грамота, под которую он ссудил ее владельцу двести реалов сроком на два месяца, да еще начислил проценты – пятьдесят реалов. Сей лист (вот чудо-то из чудес!) молвил, пролетая мимо:

– Эй ты, повелитель закладов! Коль скоро мой хозяин благодаря мне не может быть посажен в долговую тюрьму, нет, стало быть, и у тебя основания держать меня в тюрьме за его долги.

И с этими словами грамота шмыг в трактир, где давно уже томился голодный ее владелец, затянув потуже пояс и пожирая глазами сочные куски мяса, кои громко пережевывали другие едоки.

VI

Болтливеиший из болтунов

Один болтун, который столь усердно молол языком, что мог снабдить избытком слов еще десяток краснобаев на две лиги в окружности, трещал без умолку, заливая всех потоками суесловия. Тут настиг его Час, и превратился наш болтун в косноязычного заику, который спотыкался, что ни слог, и с натугой выдавливал буки-аз. Так тяжко ему пришлось, что ливень красноречия унялся сам собой. А когда глотка уже напрочно закупорилась, потоки слов так и хлынули у него из глаз да из ушей.

VII

Тяжба

Несколько человек судейских разбирали тяжбу. Один из них, по чистой злобе, все прикидывал, как бы половчее засудить и истца, и ответчика. Другой, весьма непонятливый, никак не мог взять в толк, кто из тяжущихся прав, и полагался в своем выборе только на два изречения, любезные сердцу тупиц: «Бог не выдаст, свинья не съест» и «Авось, небось да как-нибудь». Третий, дряхлый старец, проспал все судоговорение (ибо, как достойный последователь жены Пилата, верил в сны[273]) и, очнувшись, соображал теперь, к кому из собратьев выгоднее пристать. Еще один, честный и знающий судья, сидел как в воду опущенный, зато сосед его, лукавый черт, видать не только сухим вышел из воды, но к тому же изрядно подмазанным. Ссылаясь на законы, ловко закрученные, как фитиль для плошек (и которые, кстати, вполне заслуживали огня), он перетянул на свою сторону и соню, и дурня, и злыдня. Но едва собрались они вынести приговор, застиг их Час. И вместо слов: «Признаем виновным и выносим приговор» они изрекли: «Признаемся виновными и выносим себе приговор». – «Быть по сему!» – прогремел чей-то голос. И тотчас же судейские мантии обратились в змеиные шкурки, а судьи полезли друг на друга с кулаками и взаимными обвинениями в подделке истины. Такая свирепая разгорелась между ними драка, что они повырывали друг у друга бороды, и под конец лица их стали голыми как коленки, а когти словно шерстью обросли – явное доказательство того, что осудить они умели только с помощью когтей и были поистине волками в овечьей шкуре.