Дорогой мой человек - Юрий Герман

Впрочем, главное — не заснуть в бане сразу.

Нет, он не заснет.

Он голый, и вокруг него голые. Нагие, как пишут в книгах. Или обнаженные. Рядом на лавке какой-то обнаженный грузин — маленький, мускулистый, верткий, весь, как мартышка, поросший крепкими темными волосами. Он похлопывал себя по ляжкам, поколачивал ребром ладони плечи, ловко, словно профессиональный банщик, массировал себе икры и колени. И болтал. И все болтали — не баня, а какая-то психиатрическая лечебница.

Посидели бы тихо и поспали бы, как славненько!

Впрочем, спать, разумеется, не следовало.

Полундра, фрицы, надо быть бдительным!

Тут в бане можно, несомненно, встретить знакомого и умненько напроситься к нему ночевать — вот для чего следует быть бдительным. Вдруг тут окажется капитан-лейтенант Лошадный — ведь из него Володя вытащил довольно корявый осколок, который, кстати, подарил Лошадному на память. Вы помните товарищ Лошадный? Ах, в каюту бы к Лошадному! И вообще, мало ли здесь подлодок, эсминцев, тральщиков…

Но прежде всего следует заштопать носки. Как у всякого настоящего старослужащего, у него в сумке есть и иголка и нитка. Но с глазами у него произошло что-то такое, от чего он долго не мог попасть в игольное ушко. Глаза слипались. В конце концов, щурясь, словно близорукий, подняв к самому глазу игольное ушко, он прицелился и попал. Тотчас же не без ловкости Володя пропустил иголку вокруг лохматой дыры в носке и крепко подтянул. Получилось то, что на Украине называют «гуля». Гулю он размял пальцами. Теперь следовало подготовить к ремонту второй носок. Размышляя над разодранной в куски пяткой, он сунул иголку ушком вниз в щель лавки, чтобы не затерялась. И тотчас же на иголку, весело что-то рассказывая, сел заросший волосами грузин.

Было даже неправдоподобно, что у такого мужественного, мускулистого человека оказался такой визгливый голос.

— Укусил! — кричал он, вертясь между обнаженными офицерами военно-морского флота. — Укусил!

Все повскакали со своих мест. И те, кто отдыхал после парной, и те, кто только еще предчувствовал банные радости.

— У него там нитка болтается! — крикнул сиповатым морским голосом мичман в подштанниках и в кителе с орденами. — Он же на иголку сел.

— Позвольте, я врач! — сухо остановил Володя мечущегося нагого грузина и опустился возле него на корточки.

Пострадавший тоненько всхлипнул.

— Не лягайтесь! — профессионально-докторским голосом приказал Володя. Вовсе не так больно.

— Не столько больно, сколько унизительно, — сердито огрызнулся пострадавший.

Кругом уже осторожно посмеивались.

— Ничего смешного нет, — сам не веря собственному двуличию, произнес Устименко. — Это свинство — швырять иголки по скамейкам.

Когда «операция» закончилась, грузин горячо пожал Володину руку.

— Не стоит благодарности, — все еще поражаясь своему умению лгать, сказал Володя, — но, повторяю, это свинство.

И скользнул вдоль стены. Ему показалось, что кто-то на него внимательно взглянул, и «опасность придала ему мужества». Из бани он на всякий случай пробрался в парную. Здесь его, конечно, не разыщут — в сладких стенаниях парящихся, в клубах пара, в белесой мгле веселого банного ада. А если и разыщут, он отмежуется. Прекрасно, если пострадавший — вольнонаемный. А вдруг он полковник? Или, упаси бог, адмирал из строгих. И если прикажет:

— А подать мне немедленно сюда этого буйного идиота с его иголкой!

Иди тогда доказывай, что ты трое суток не спал.

Его просто свело от чувства ненависти к себе.

И оказывается, он лжец! Отвратительный, наглый и спокойный лжец! Двуличнейшее существо!

Или это тоже на почве переутомления?

На всякий случай он еще вздремнул над своей шайкой с полчасика в бане. Здесь было по крайней мере тепло, а кто знает, что ожидало его дальше на этой славной базе, где столько больших теплых домов, в которые его никто не зовет. И не так тут одиноко, как на гранитных скалах этой базы, и не надо настраивать себя на мысли о «суровой и непередаваемой красоте Севера».

Но уж если не везет, то не везет, как сказала старуха Ашхен, когда он в канун Седьмого ноября прошлого года, неловко повернувшись, вылил на себя большую банку йода: едва он вышел из предбанника, как напоролся на патруль. Уже миновало время — надо было иметь ночной пропуск, которого у Володи, разумеется, не было. И он даже не сопротивлялся и не спорил — он покорно пошел между автоматчиками-матросами, как имеющий опыт дезертир или «матерый диверсант».

«Полундра, Устименко, — думал он, — здесь стоят матросы. В сущности, все устроилось отлично. Теперь мне есть где ночевать — на скамейке у коменданта. Там, наверное, тепло и сухо и кто-нибудь из задержанных угостит махоркой. Вот оно и счастье…»

Рядом с ним шагал еще задержанный, и Володя не без внутренней тревоги внезапно узнал давешнего грузина. К счастью, пострадавший оказался штатским. На голове у него была мягкая шляпа, в руке он нес лакированный чемоданчик и, по всей вероятности, был одержим теми же самыми мыслями о невезении, которые огорчали и Володю.

— Мой дорогой доктор! — сказал грузин. — Мой спаситель, не так ли? Знаете, я как раз хотел с вами посоветоваться, но вы куда-то исчезли. Мне фатально не везет именно с этой частью тела! Вы ничего не заметили, когда удаляли иглу? В октябре месяце 1941 года я заснул, сидя на электрической печке, вот в этом доме, у одного своего старого друга. Что-то там включилось автоматически, и меня привезли в госпиталь с ожогом второй степени. Не прошло и года, как я при сходных обстоятельствах, но на базе у катерников в довольно сильный мороз прикорнул на промерзшем граните, на ступеньках. В результате обморожение, правда легкое. И сегодня эта маленькая катастрофа. Может быть, вы дадите мне какой-нибудь практический медицинский совет? Понимаете ли, дорогой доктор, все это не может так далее продолжаться, вы не находите? Кстати, давайте познакомимся.

И штатский несколько церемонно представился: его зовут Елисбар Шабанович Амираджиби, он капитан, его судно — «Александр Пушкин», прошу любить и жаловать. Давеча он пришел из США. Вообще же у него неудачный день сегодня, не будем уточнять все подробности.

— Послушайте, — внезапно обратился Амираджиби к автоматчику своим сиповатым голосом с едва уловимым мягким гортанным придыханием. Послушайте, дорогие, — вы люди или не совсем? Мне нужно к своему другу на корабль, это очень близко, вот он стоит — «Светлый», неужели это вам непонятно? Попытайтесь понять. Завтра меня поставят под разгрузку, и я конченый человек, послушайте, вы, с автоматом!

Матрос гулко кашлянул и не ответил.

— Есть или нет? — проникновенно спросил капитан. — Душа? Сердце? Сосуд с добром у вас имеется внутри? Никогда не меркнущий светильник?

— Надо слово знать, — глубоким, из самого нутра, ласковым басом, словно маленькому, сказал матрос, — время военное, мало ли кто лазает, случаются парашютисты-диверсанты…

— Слово — «мушка»! — сладким голосом, с воркующими придыханиями произнес Амираджиби.

— Нет! Не мушка.

— Слово — «самолет»!

— И не самолет.

— Не самолет и не мушка, — задумчиво и душевно согласился Амираджиби. Может быть, в таком случае тогда — «мотор»?

— Нет.

Амираджиби набрал воздуху в легкие и быстро выговорил:

— Танк-румпель-пропеллер, курица-петух-утка-индюк-тетерка-чайка, петарда-клотик-бескозырка-гюйс-тральщик-эсминец-линкор-авианосец.

Матрос молчал. Другой негромко хихикнул.

— Вот какой человек, — печально сказал Амираджиби. — Поразительный человек. Твердый человек. В каменном веке такие люди жили…

Матрос внезапно до крайности обиделся.

— Оскорбляйте, оскорбляйте! — ответил он. — Мы на нашей службе всего видели. Один попался — до морды хотел достать, схлопотал пять суток гауптвахты — только нынче и управился, перед ужином вышел. Налево, в подвал, вторая дверь направо!

За второй дверью направо сидел розовощекий, юный и добрый комендант.

Амираджиби и Володя положили перед ним свои документы. Капитан «Александра Пушкина» угостил коменданта сигаретами «Честерфильд» и жевательной резинкой. Комендант взял две сигаретки и две пластинки чуингама. Матрос с сизыми пятнами на когда-то отмороженных щеках мрачно и обиженно сидел на скамье. Амираджиби предложил сигарету и ему, чего, конечно, делать не следовало.

— Не надо, — сказал матрос нутряным, бесконечно добрым, но до крайности оскорбленным басом. — Сначала оскорбляете, а потом папиросочки? Я, может, четыре рапорта подавал, чтобы воевать отправили, а здесь от разных лиц, которые и войны никакой не нюхали, исключительно оскорбления слышишь.

— Кто вас оскорбил, Петренко? — спросил комендант.

— Да вот этот вольнонаемный оскорблял: в каменном, говорит, веке такие люди жили. Это как понять?