Опасные связи - Шодерло де Лакло

Бертран.

Париж, 7 декабря 17…

Письмо 164. От госпожи де Розмонд к господину Бертрану

Я только что получила ваше письмо, дорогой господин Бертран, и узнала из него об ужасном происшествии, злосчастной жертвой которого стал мой племянник. Да, конечно, у меня будут для вас распоряжения, и только они принудят меня заняться чем-то иным, кроме моей смертельной скорби.

Присланная вами записка господина Дансени является убедительнейшим доказательством, что зачинщик дуэли — он, и я хочу, чтобы вы незамедлительно подали от моего имени жалобу. Прощая своему врагу, своему убийце, мой племянник мог поддаться врожденному своему великодушию; но я должна добиваться отмщения и за его смерть, и вообще во имя человеколюбия и религии. Никакой закон, направленный против этого пережитка варварства, оскверняющего наши нравы, не был бы чрезмерно суров, а я не думаю, чтобы в подобном случае нам предписывалось прощение обид. Поэтому я рассчитываю, что вы займетесь этим делом со всем рвением и со всей энергией, которые, как я знаю, вам столь свойственны.

Прежде всего вам надлежит повидаться с господином президентом *** и переговорить с ним от моего имени. Сама я ему не пишу, ибо хочу всецело отдаться своей скорби. Вы принесете ему за меня извинения и познакомите его с этим письмом.

Прощайте, дорогой Бертран, хвалю вас и благодарю за добрые чувства и остаюсь преданной вам до конца жизни.

Из замка ***, 8 декабря 17…

Письмо 165. От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд

Я знаю, мой дорогой и достойный друг, что вы уже оповещены о постигшей вас утрате. Я знала, как нежно вы любили господина де Вальмона, и со всей искренностью разделяю ваше горе. И мне крайне мучительно, что к нынешним вашим огорчениям я должна прибавить новые. Но, увы, и о нашем несчастном друге вам остается только проливать слезы. Мы потеряли ее вчера в одиннадцать часов вечера. По воле злого рока, неустанно преследовавшего ее и словно насмехавшегося над всеми людскими предосторожностями, короткого промежутка времени, на который она пережила господина де Вальмона, оказалось достаточным для того, чтобы она узнала о его смерти и, по собственному ее выражению, пала под бременем своих несчастий лишь после того, как мера их переполнилась.

Действительно, как вы знаете, она уже более двух суток находилась без сознания. Еще вчера, когда явился врач и мы вместе подошли к ее кровати, она не узнала ни меня, ни его, и мы не могли добиться от нее ни единого слова, ни малейшего знака. Так вот, едва мы отошли к камину и как только врач сообщил мне печальную новость о смерти господина де Вальмона, эта несчастная женщина обрела весь свой рассудок, то ли потому, что эту перемену произвела в ней сама природа, то ли потому, что ее вызвало постоянное повторение двух слов «господин де Вальмон» и «смерть», которые могли вернуть больную к единственным мыслям, занимавшим ее так долго.

Как бы то ни было, но она внезапно откинула занавески своей кровати и воскликнула: «Как, что вы говорите? Господин де Вальмон умер?» Я надеялась убедить ее, что она ошиблась, и сперва стала ее уверять, что она ослышалась. Но она отнюдь не дала себя уговорить и потребовала у врача, чтобы он повторил свой жестокий рассказ. А когда я снова попыталась разубедить ее, она подозвала меня к себе поближе и тихонько сказала: «Зачем вы пытаетесь меня обмануть? Разве и без того он не был для меня мертв?» Пришлось уступить.

Наш несчастный друг слушала сперва довольно спокойно, но вскоре прервала рассказчика. «Довольно, я уже достаточно знаю», — сказала она, тотчас же потребовала, чтобы занавески снова задвинули, а когда врач захотел наконец заняться своим делом и осмотреть ее, не позволила ему подойти. Как только он удалился, она точно так же отослала сиделку и горничную и, когда мы остались одни, попросила меня помочь ей встать на колени в постели и поддержать ее в таком положении. Некоторое время она молча стояла на коленях, лицо ее ничего не выражало, по нему только непрерывно струились слезы. Потом, сложив руки и подняв их к небу, она слабым, но проникновенным голосом заговорила: «Господи всемогущий, я покоряюсь суду Твоему, но прости Вальмону. Пусть несчастья мои, которые я — каюсь — заслужила, не вменятся ему в вину, и я воздам Тебе хвалу за Твое милосердие».

Я позволила себе, дорогой и достойный друг мой, остановиться на всех этих подробностях, которые — прекрасно понимаю — должны обострить и усилить вашу скорбь. Делаю это, так как не сомневаюсь, что молитва госпожи де Турвель принесет душе вашей великое утешение.

Произнеся эти немногие слова, она снова упала в мои объятия, и едва я успела уложить ее в постель, как она была охвачена приступом слабости, который продолжался довольно долго, однако поддался обычным средствам. Как только больная пришла в себя, она попросила меня послать за отцом Ансельмом и добавила: «Сейчас это единственный врач, который мне нужен. Я чувствую, что скоро наступит конец моим мучениям». Она жаловалась на тяжесть в груди и говорила с трудом.

Немного времени спустя она велела горничной передать мне шкатулку, которую я вам посылаю; при этом она сказала, что там находятся ее личные бумаги, и просила меня отправить их вам тотчас же после ее смерти[77]. Затем, насколько это было для нее возможно, она с большим волнением стала говорить о вас и о вашем расположении к ней.

Около четырех часов прибыл отец Ансельм и почти целый час оставался с нею наедине. Когда мы вошли, лицо больной было ясным и спокойным, но нетрудно было заметить, что отец Ансельм много плакал. Он остался, чтобы принять участие в совершении последних церковных обрядов. Зрелище это, всегда столь торжественное и скорбное, становилось еше торжественней и печальней благодаря контрасту между спокойной покорностью больной и глубокой скорбью ее почтенного духовника, обливавшегося слезами подле нее. Все были до крайности растроганы — ни одной слезы не пролила лишь та, кого все оплакивали.

Остаток дня прошел в обычных для подобного случая молитвах, которые прерывались лишь частыми приступами слабости у больной. Наконец часам к одиннадцати вечера мне показалось, что ей стало еще более тяжело и что она сильнее страдает. Я протянула руку, чтобы коснуться ее руки. У нее еще хватило силы взять ее и положить себе на сердце. Я не почувствовала, как оно бьется, и, действительно, в это самое мгновение нашего несчастного друга не стало.

Помните ли вы, дорогой друг мой, что в последний ваш приезд в Париж — менее года тому назад — мы с вами беседовали о некоторых лицах, счастье которых представлялось нам более или менее прочным, и с особенным удовлетворением упоминали об этой самой женщине, чьи горести и чью смерть сейчас оплакиваем. Столько добродетелей, столько похвальных качеств, столько прелести! Кроткий и легкий характер, муж, любимый ею и обожающий ее, общество, которое ей нравилось и украшением которого она была, красивая внешность, молодость, богатство — и сочетание стольких преимуществ пошло прахом только из-за неосторожности! О провидение! Мы, без сомнения, должны чтить твои предначертания, но как они порою нам непонятны! Впрочем, умолкаю: боюсь увеличить вашу скорбь, отдаваясь своей.

Покидаю вас, чтобы отправиться к своей дочери, — она немного нездорова. Узнав от меня нынче утром о столь внезапной смерти двух знакомых ей лиц, она почувствовала себя плохо, и я уложила ее в постель. Надеюсь, впрочем, что это легкое недомогание не будет иметь последствий. В таком юном возрасте нет еще привычки к несчастьям, и, вследствие этого, впечатление от них сильнее и резче. Столь острая чувствительность — конечно, похвальное качество, но как учит нас опасаться ее все, что мы каждый день видим! Прощайте, мой дорогой и достойный друг.

Париж, 9 декабря 17…

Письмо 166. От господина Бертрана к госпоже де Розмонд

Милостивая государыня!

Выполняя распоряжения, которыми вы соблаговолили меня почтить, я имел также честь повидаться с господином президентом *** и сообщил ему содержание вашего письма, предупредив его, что по выраженному вами желанию предприму что-либо, лишь следуя его советам. Сей уважаемый магистрат поручил мне обратить ваше внимание на то, что жалоба, которую вы намереваетесь подать на господина Дансени, бросила бы в равной степени тень и на память вашего племянника и что его честь также была бы неизбежно затронута постановлением суда, а это, разумеется, явилось бы большим несчастьем. Его мнение поэтому таково, что следует воздержаться от каких-либо шагов, а уж если и предпринимать их, то с единственной целью не допускать, чтобы судебным инстанциям стало известно об этом деле, и без того слишком нашумевшем.

Замечания эти показались мне в высшей степени благоразумными, и я решил выжидать дальнейших ваших распоряжений.