Дом у озера - Кейт Мортон

Однако Элис, одарив Берти одной из своих редких улыбок, сказала:

– Сто лет не пробовала настоящих корнуоллских топленых сливок!

Она нахмурилась, когда Питер тактично напомнил о таинственном деле, которое не давало ей покоя с тех пор, как они приехали, потом махнула рукой: оно долго ждало и вполне может подождать еще денек. Кроме того, еще надо было устроиться в гостинице до того, как начнется праздник и деревенскую площадь наводнит народ. Элис пообещала хозяйке гостиницы подписать пару книжек, чтобы получить два номера в праздничный уик-энд без предварительного заказа.

В общем, Сэди стояла в одиночестве и смотрела, как две машины уезжают по подъездной аллее, а потом их одну за другой проглатывает лес. Когда машины исчезли, Сэди вытащила мобильник. Пропущенных звонков не было. Она недовольно вздохнула и сунула телефон в карман.

Сэди несколько слукавила, когда сказала остальным, что в полицейском управлении обрадовались новой зацепке. Когда Эшфорд ее услышал, то буквально рассвирепел. Ухо Сэди до сих пор пылало от всего, что он высказал; слюна шефа словно ошпарила ее через телефон. Сэди тоже разозлилась, но сдержала злость, дала шефу выговориться, а потом спокойно извинилась за свой проступок и рассказала о новых данных. Эшфорд ничего не хотел знать, и Сэди, чувствуя, как внутри все сжимается от страха потерять любимую работу, напомнила шефу, что у нее есть телефон Дерека Мэйтленда, – как будет выглядеть лондонская полиция, если выяснится, что женщину все-таки убили, а полицейские сидели сложа руки?

Эшфорд пыхтел, как огнедышащий дракон, а когда Сэди закончила, коротко бросил: «Ладно, велю кому-нибудь заняться», – и повесил трубку. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что он соблаговолит позвонить и сказать, как все обернулось.

И Сэди ждала. Надо признать, Лоэннет оказался не самым плохим местом, чтобы убить время. После обеда дом изменился. Солнце светило под другим углом, и все будто приобрело более обжитой вид. Исступленная утренняя суета птиц и насекомых прекратилась, крыша потягивалась, потрескивая нагретыми суставами, в окно медленно и удовлетворенно струился свет.

Сэди осмотрела кабинет Энтони. Книги по анатомии все еще стояли на полке, в письменном столе обнаружились школьные награды: за успехи в классической литературе, латыни и несчетное число других. В темном заднем углу пряталась фотография с изображением нескольких молодых людей в студенческих мантиях и квадратных шапочках, и Сэди узнала очень юного Энтони. Рядом с ним стоял, смеясь, юноша, чей студийный портрет в рамочке был на столе. Портрет изображал темноволосого лохматого юношу с умным лицом и в военной форме. За стеклом рамки стояла высохшая веточка розмарина; судя по тускло-коричневому цвету, если вытащить ее из-за стекла, она тут же рассыплется в прах. Еще на столе стояла обрамленная фотография Элеонор на фоне каменной стены, сделаная в Кембридже, где Эдевейны жили до того, как Энтони спас Лоэннет и вернул его жене.

Дневники Энтони занимали целую полку в большом, от пола до потолка, книжном шкафу, и Сэди вытащила наугад несколько тетрадей. Вскоре она увлеклась чтением и оторвалась от исписанных страниц только тогда, когда дневной свет померк и у нее заболели глаза. В дневниковых записях не было ни намека на то, что Энтони замышляет убийство. Наоборот, он писал о том, как старается «привести себя в порядок», как укоряет себя за то, что подвел жену, брата, страну, а еще, как и упоминал Клайв, Энтони заполнял страницу за страницей упражнениями для развития памяти, пытаясь вернуть искалеченному уму былую остроту. Судя по записям, Энтони терзало всепоглощающее чувство вины за то, что он выжил, а другие погибли; от его писем потерянному другу Говарду у Сэди защемило сердце. Простые, точные описания того, что значит жить, как называл Энтони, «по ту сторону полноценности», чувствовать, что жизнь – незаслуженный дар, полученный за счет других. Было тяжело читать о благодарности, которую Энтони испытывал к Элеонор, и о стыде за себя, но еще хуже были завуалированные описания ужаса, что он случайно навредит самым близким и любимым людям. «Дорогой друг, ты, как никто другой, знаешь, что я на это способен». (Почему? Значит ли это что-нибудь, или Энтони просто подчеркивал, что друг его хорошо знал?)

Судя по всему, Энтони сильно мучился из-за того, что не мог стать хирургом. «После того что произошло во Франции, – писал он, – я думал только об этом. Единственным способом загладить свою вину, доказать, что я выжил не зря, было вернуться в Англию, работать врачом и лечить людей». Но у него ничего не вышло, и Сэди отчаянно ему сочувствовала. Она сама жила без любимой работы несколько недель и понимала, какое это наказание.

Кабинет… одинокое, печальное и затхлое помещение. Сэди представила, как себя здесь чувствовал Энтони, запертый в компании своих демонов и разочарований, в вечном страхе, что они его одолеют. Он был прав, что боялся; в конце концов так оно и случилось.

Конечно, смерть Тео – результат трагической случайности. Даже если отцом Тео был Бен Мунро, даже если Энтони узнал о измене Элеонор и его переполняла ревность, он не смог бы совершить страшное преступление: убить ребенка своей жены. Сэди в такое не верила. Самоощущение Энтони, его тревога, что он способен на насилие, меры, которые он принимал, чтобы этого не случилось, противоречили версии Клайва. Энтони не пошел бы на убийство намеренно. И не имеет значения, кто настоящий отец Тео.

Сэди вздохнула и потянулась. Начались долгие летние сумерки. В укромных местах согретого солнцем сада сверчки завели вечерние песнопения, тени в доме удлинились. Скопившееся тепло дня застыло и стояло, густое и неподвижное, ждало, когда его разгонит ночная прохлада. Сэди закрыла дневник, положила на полку. Прикрыв дверь в кабинет Энтони, она спустилась вниз за фонариком. Осветила экран мобильника – по-прежнему ничего, – а затем снова направилась к письменному бюро Элеонор.

Сэди сама не знала, что искала. Просто чувствовала, что недостает какой-то детали и лучше всего поискать ее среди писем Элеонор. Начать до рождения Тео и читать все подряд, пока не наткнется на что-нибудь важное, ту линзу, через которую все остальное увидится как единое целое. Сэди взялась за дело в хронологическом порядке: просматривала письмо Элеонор в книге для третьих экземпляров, потом находила соответствующий ответ.

Работа подвигалась медленно, но времени хватало, идти никуда не хотелось, и нужно было отвлечься. Сэди отогнала от себя все мысли о деле Бейли и Эшфорде и погрузилась в мир Элеонор. Несомненно, любовь Элеонор к Энтони стала главными отношениями всей ее жизни, великая любовь, омраченная безжалостным ужасом и замешательством от тяжелого состояния мужа. Элеонор писала одно письмо за другим, обращалась к врачу за врачом, умоляя помочь, и в каждом письме сохранялся ровный сердечный тон и непоколебимая решимость найти лекарство.

Но вежливые, сдержанные послания не отражали глубины горя этой женщины, только в письмах к Дафиду Ллевелину она давала себе волю. Долгое время он один знал о тяжелом состоянии Энтони и его страданиях. Девочки ничего не подозревали, как и прислуга, за исключением двух-трех самых доверенных лиц. Констанс тоже держали в неведении; и Элеонор, и Дафид Ллевелин питали к старухе давнюю неприязнь.

Элеонор не раз писала, что дала Энтони обещание хранить его секрет и никогда не нарушит слово. Для всех остальных она создала фантазию, в которой она и ее муж вели беззаботную жизнь: она занималась хозяйством, а он изучал естественный мир и работал над Великим Трудом. Элеонор писала пространные послания немногим знакомым о жизни в Лоэннете, полные забавных, иногда ехидных наблюдений за дочерьми: «каждая еще с большими странностями, чем предыдущая».

Сэди восхищалась упрямой настойчивостью Элеонор; та взвалила на себя непосильную ношу. Дафид Ллевелин тоже советовал Элеонор открыться окружающим, особенно в начале тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда ее заботы переросли в тревоги. Элеонор, как всегда, волновалась за Энтони, но теперь страшилась и за своего кроху сына, чье рождение, говорила она, запустило какой-то ужасный механизм в мозгу мужа.

Глубокая психическая травма дала о себе знать, в памяти у Энтони ожили воспоминания об ужасном событии, когда он потерял своего лучшего друга Говарда. «Симптомы нарастают как снежный ком. Энтони стыдится своего счастья и жалеет, что не может работать врачом, и все это каким-то образом смешалось с его военными воспоминаниями, в особенности с одним «инцидентом». Во сне он плачет, кричит, что они должны уходить и что нужно заставить замолчать собаку и ребенка».

И через несколько недель: «Как вы знаете, Дафид, я сама навела справки и удивилась, когда не нашла имени Говарда в списках награжденных. Я копнула глубже… О, Дафид, это ужасно! Беднягу расстреляли на рассвете свои же войска. Я отыскала человека, который служил в одном полку с Энтони и Говардом, и вот что он мне рассказал: Говард пытался дезертировать, а Энтони его остановил. Мой бедный возлюбленный наверняка хотел сохранить это в тайне, но там оказался другой офицер, вот и случилось то, что случилось. Человек, с которым я разговаривала, сказал, что Энтони очень тяжело пережил смерть Говарда, и, зная своего мужа, я уверена, что он наверняка винит себя, как будто он сам спустил курок».