Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Чуть покачиваясь на каблуках, Бетти подходит к Фариду.

– Я не знаю афганского, – говорит она, – но все равно чувствую в каввали мощную духовную компоненту. Ведь правда, каввали – это что-то вроде духовной практики?

– Каввали, – отвечает Фарид, – это такой способ уменьшить расстояние между Творцом и творением. Можно сказать – молитва.

Он говорит по-английски чисто, как человек, который давно живет в Европе. Нет, точно, где-то я его встречал, думает Клаус.

– В исламе меня привлекает его чистота, – говорит Бетти, – Я думаю даже принять когда-нибудь ислам. Вы не знаете, что для этого нужно сделать?

– Нужно произнести шахаду, свидетельство веры, – отвечает Фарид, – признать, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – его Посланник и Пророк.

– И всё?

– Да. Но произнести это нужно так, чтобы слова шли от сердца.

– Бетти, хочешь принять ислам? – переспрашивает Дик. – Будешь носить хиджаб и все такое?

– Ну, хиджаб, наверно, не обязательно, – Бетти надувает ярко-красные губы, – но мне надо быстро определиться с религией: а то лето кончится, я вернусь в Лондон и там с тоски пойду работать в какую-нибудь корпорацию… ну, страховую или финансовую… тогда – прощай, духовное развитие. Стану обычной офисной крысой.

– Ну что ты, – говорит Дик, – даже в офисе будет видно, что ты – особенная.

Чуть заметная улыбка мелькает на лице Фарида – потом он подносит ко рту чашку.

На соседнем диване русский пытается разговорить Зульфакара.

– Меня зовут Митя, – представляется он, – а ты из Афганистана? – (Зульфакар кивает.) – Вот, не поверишь, впервые вижу афганца. Очень, знаешь, странное чувство: я всегда эту войну осуждал, ты не думай, я вообще был очень антисоветски настроен… но мне казалось, что она ко мне, типа, не имеет отношения. Друзья мои в армию не ходили, цинковых гробов никому из знакомых не присылали, ну, и я жил, как люди живут: в кино, на лекции… или там с девушками… Совершенно не держал в голове, что моя страна в твоей стране воюет. Я, наверное, должен перед тобой извиниться – ну, потому что это неправильно. Даже если я не протестовал, как хиппи в шестидесятые, то хотя бы помнить об этом должен был, да?

Зульфакар растерянно оглядывается – кажется, он не очень хорошо понимает английский. Подходит Фарид, они обмениваются несколькими фразами на пушту, и Фарид поясняет Мите:

– Шурави убили его старшего брата.

– Вот я и говорю – прости, – говорит Митя. – Это ужасно, что была эта война, и я очень рад, что наши войска наконец ушли, ну и так далее. Короче, ты понимаешь… но у нас в СССР не было вообще никакой возможности ничего поделать. Ну, вышел бы я на площадь с плакатом, ну, посадили бы меня в тюрьму – ничего бы не изменилось, понимаешь? Я бы его брата точно не спас! И это все-таки было очень далеко, за самыми южными границами, я даже близко там не бывал! Короче, ты переведи ему, что я извиняюсь.

Фарид нагибается к Зульфакару, а Дик говорит русскому:

– Расслабься, парень. Когда-то мы делили их страну, и это была наша Большая Игра. Кто-то из моих предков воевал там, может, даже с кем-то из твоих. Воевали наши – а убивали все больше местных. Так что теперь они хотят, чтобы мы оплатили счета за два века – и ты, и я. По-своему справедливо, нет?

– Знаешь, – отвечает Митя, – я устал, что мне все время предъявляют. Зульфакар – погибшего брата, ты – погибшую маму, поляки – Катынь, а чехи – шестьдесят восьмой год.

– Это и есть бремя белых, – поясняет Дик. – Мы, англичане, через это прошли, вы, русские, проходите сейчас, а вот американцам еще предстоит.

– Но это же чушь! – кричит Митя. – Это же коллективная ответственность! Это как брать заложников! Я не могу отвечать за Катынь и за шестьдесят восьмой год – я и родился-то в шестьдесят седьмом! Даже за «боинг» и за Афган не могу! Я же не предъявляю немцам Освенцим, сожженные белорусские деревни и блокаду Ленинграда?

– Это потому, – говорит Бетти, – что немцы провели денацификацию. Они раскаялись в своем прошлом, и вам, русским, тоже надо.

– Что нам надо? – спрашивает Митя. – Мы же не немцы, нас никто не освобождал. Мы сами своих коммунистов свергли, можно сказать, без всякой вашей помощи!

– А мне не нравится наша денацификация, – вступает в разговор Клаус. – Мы делаем вид, что нацизм – это был несчастный случай. Такая «болезнь», от которой можно «вылечиться», – пальцами он расставляет в воздухе кавычки, – а это не так.

– Почему? – спрашивает Бетти.

– То, что вызвало нацизм, – это органическая часть нашей немецкой души, немецкой аниме. Стремление к порядку. Поиск всемирной гармонии. Вселенский масштаб. И это никуда не делось, оно по-прежнему здесь, но куда удобней ничего не замечать и говорить, что нацизм – это «темные страницы в нашей истории». А ведь то, что породило Гитлера, породило, я не знаю… Баха и Генделя. Надо признать это – и тогда мы сможем контролировать эту сторону нашей души. А надежда «вылечиться» – утопия, что-то вроде попытки создать «нового человека». Вредный самообман.

(перебивает)

Пару лет назад я оказался в музее «Мерседеса» в Штутгарте. Там вся история Германии в ХХ веке представлена через призму истории корпорации «Даймлер-Бенц». Раньше рассказ обрывался в 1933 году – и снова начинался в 1945-м, но теперь эту лакуну заполнили.

Посетителям напоминают, какие страшные преступления совершил Гитлер. Он развязал мировую войну. Отправлял людей в концлагеря. Использовал подневольный труд жителей Восточной Европы. В конце концов привел Германию к поражению. Союзники разбомбили наши города. Промышленность была уничтожена. Страна лежала в руинах.

И все это – по вине Гитлера и его режима.

Правда, в тридцатые годы он строил Очень Хорошие Шоссе. И покровительствовал автогонкам.

Как мы, лидеры немецкого автомобилестроения, могли остаться в стороне?

Смотрите: вот наши машины побеждают в соревнованиях. Вот наши спортсмены на пьедестале почета поднимают руку в приветствии. В обычном для того времени приветствии.

Да, мы использовали труд военнопленных, но после войны мы всем выплатили компенсацию. Кому смогли. И, главное, как только сюда пришли американцы – мы с первого же дня помогали восстанавливать Германию после той катастрофы, к которой ее привел Гитлер.

Очень хороший музей. Не то про Германию, не то про крупный бизнес вообще. Или про оправдания тех, кто очень хочет сотрудничать с государством.

У нас в России такого музея нет. Может, потому, что наши города еще не разбомбили союзные войска.

– Выходит, у немцев это стремление к мировой гармонии, – задумчиво говорит Митя, – а у русских, наверное, поиски абсолюта. Быть русским – это значит жаждать абсолюта, стремиться довести все до предела – и даже дальше, по ту сторону.

– Похоже на поиски Бога, – говорит Дик.

– В том-то наша беда, – отвечает Митя, – что русские сплошь и рядом жаждут абсолюта, но отвергают небеса.

– Мне кажется, вы, русские, себе льстите, – возражает Клаус. – Вас превращает в чудовищ тоска о сильном государстве. Вы будете ему служить или с ним бороться, убивать за него или за него извиняться – но за него, а не за себя. А оно в ответ вас накормит, напоит и обогреет.

– Так это же welfare state, – смеется Дик, – заветная мечта Америки и Европы!

– Нет, Америке это не страшно, – отвечает Клаус, – у Америки – другая история. Американцев будут ненавидеть за то, что сделало их великими, за то, что гнало первых пуритан через Атлантический океан: уверенность в собственной непогрешимости и неготовность жить по чужим правилам.

Зульфакар смотрит на Митю. Фарид сказал, что Митя – шурави. Мой первый шурави. Пойди и убей его – ты же поклялся над телом Али, над тем, что от него осталось. Выйди на кухню, возьми нож, вернись – и убей.

Я ведь резал в деревне баранов, вспоминает Зульфакар. Одно движение – и готово. Этот Митя – ничего не стоит с ним справиться. Взять костыль, доковылять до кухни, достать нож…

Но Зульфакар не в силах пошевелиться – будто Аллах лишил его воли, превратил в камень, искалечил все члены, не только правую ногу.

Аллах всемилостивый и милосердный, взывает Зульфакар, дай мне силы сдержать клятву! Неужели я слишком долго живу в земле неверных и отвернулся от Тебя?

Он вспоминает слова Ахмеда Хана: каввали нужно исполнять только в ханаке мастера или у суфийского даргаха, иногда – на махфил-и сэма, собрании слушателей. Концерты в земле неверных для неверных только иссушают душу.

Может быть, если бы я встретил Ахмеда Хана мальчишкой, если бы мастер воспитывал меня так, как воспитывают детей суфии, я бы лучше понимал каввали, думает Зульфакар, я бы лучше понимал, что это значит – быть единым с Аллахом, чувствовал бы это всем сердцем, как Ахмед Хан или Фарид. Но я – всего лишь крестьянин, которого Аллах одарил голосом, и потому каввали не приносят мне успокоения, не дарят высшей радости, о которой говорят суфии.