Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– Да, это тебе не камень в гору раз за разом…

– Да разве они могут догадаться, что значит…

– Чуваки, пришли!

Витька, знаток карты, тормознул на углу Невского и Литейного.

– Вот, значит, здесь у нас будет «Клозери-де-Лила», – разочарованно промычал Толстый.

– И тут будут собираться художники и поэты, – сказал Витька.

Сергей засмеялся. Ему вдруг стало легко, словно приоткрылась калитка в какое-то иное, счастливое будущее, будто в самом деле повеяло весной. Точно так же Вифредо и его друзья повторяли слово «Танжер», словно пароль, открывающий дверцу в грядущее десятилетие, где толпы длинноволосых любителей гашиша продолжат следом за ними паломничество на Восток.

А пока Сергей смеется – и смех растворяется во влажной питерской ночи, и Сергей понимает, что не ошибся, увидев в желтом свете фонаря зябкую женскую фигурку.

Здесь, на углу Невского и Литейного его в самом деле ждет Галя.

Париж – город-призрак. Любой город – фантом, удерживаемый на зыбкой грани реальности силой наших чувств. Страстью, страхом, любовью. Париж, Гавана, Буэнос-Айрес – любой город. Стоит отвернуться – и он соскальзывает в небытие. Хлюп – и нет больше Парижа, а на его месте какой-то футуристический Нью-Йорк или, напротив, ветер гонит радиоактивный пепел, здравствуй, Хиросима, моя любовь. Ни тебе Эйфелевой башни, ни Больших бульваров, ни Нотр-Дам.

Шесть лет назад Исидор и Раймон до хрипоты спорили: правы ли были художники, не давшие во время Парижской коммуны взорвать Собор Парижской Богоматери? Каждый человек должен построить свой собственный собор, объяснял в лечебнице один сумасшедший. А это значит – старые соборы не нужны. А как памятники культуры? Но не является ли превращение Собора в Музей проявлением реакционного по своей сути присвоения трансцендентного? А если это не музей архитектуры, а музей сопротивления? Побойся Бога, Раймон, какого сопротивления? Ты разве не знаешь? Пять лет назад Мишель Мур переоделся монахом-доминиканцем и провозгласил смерть Бога с амвона Нотр-Дам. И что? Толпа его чуть не разорвала, полиция с трудом отбила. А скажи, Раймон, хорошо ли прибегать к помощи полиции? Наверно, не очень, Исидор. Но если хочешь – можешь повторить и дать разорвать себя на части. И тогда это будет не Собор Парижской Богоматери, а Собор Св. Исидора-мученика. Очень смешно, Раймон.

Неслучайно Вифредо вспомнил этот разговор. Даже если забыть карту навсегда – что-то меняется в воздухе: похоже, Сена уже близко. Может, там, на одном из мостов, Асия по-прежнему ждет его?

Он узнал ее сразу: зябко ежится, притоптывает замерзшими ногами, брызги из лужи мелкими фонтанчиками, в свете фонаря – бескровные губы, побелевшие от холода.

– Галя, ты меня здесь ждешь?

– Нет, автобуса! Откуда же мне знать, что ты здесь появишься?

– Ну как же, нечаянная встреча – самое чаянное в жизни, а заранее договариваются о встречах лишь те, кто пишет на скучной линованной бумаге.

Она целует его в щеку – ты совсем не изменился! – влажный поцелуй, мокрая щека, вода, вода кругом, весь город пропитан влагой.

– Я провожу тебя?

– Конечно!

Приходит автобус… или нет, откуда автобус глухой ленинградской ночью? Где-то мелькает зеленый глазок такси, но кто будет его останавливать? И зачем?

Сергей и Галя идут вдоль Невского, оставив Витю и троих друзей позади (на Невском или все-таки на бульваре Монпарнас? Кто их знает, этой ночью все так зыбко), Галя держит его под руку, но не прижимается.

– Откуда ты здесь? Надолго?

– Всего на день. Завтра вечером возвращаюсь в Новочеркасск. Прямо с поминок и поеду.

– С поминок? – Она разворачивается, в свете фонаря на секунду видны удивленно приподнятые брови, желтая искорка лампы отражается в зрачках.

– Да, дедушка Саркис умер, Вардан телеграмму прислал.

– А твоя мама?..

– Не поехала, конечно. До сих пор не простила.

– Говорят, они живут теперь вместе. Вардан и эта… его пассия.

– А правда, что она совсем молодая?

– Ага. Говорят, на пару лет нас старше.

– Мне кажется, в этом есть что-то мерзкое, нет?

– Говорят, у Хемингуэя тоже молодая жена. И у Пикассо.

Если ты сегодня ответишь мне «да», думает Сергей, я никогда не променяю тебя…

Он неловко пытается обнять Галю, она выскальзывает из рук:

– Прости, слишком мокро.

Она сказала «прости»? Значит, если бы не дождь?..

– Я по тебе скучала, – говорит Галя, – жалко, ты только на один день.

– Позови – и я еще приеду.

Если это не признание в любви – то что?

– А как же занятия?

– Ну, зимой, после сессии…

– Ой, на каникулах меня здесь не будет. Уезжаю в Домбай.

– В Домбай? Зачем?

– Кататься на лыжах. Знаешь, какие там горы? Дух захватывает! В прошлом году мы с Валерой всю неделю буквально не уходили со склона.

С Валерой? Кто такой Валера?

– Ты не знаешь? – Галя оборачивается.

А разве он спросил вслух? Или она, как и раньше, читает его мысли?

– Я же вышла замуж. Еще на первом курсе. Думала, Витя тебе написал.

Что нужно сказать? Ах да, поздравляю.

– Я очень рад за тебя.

Прозвучало неубедительно. С другой стороны – зачем убеждать Галю? И в чем? Когда она сказала «замуж», Сергей вдруг понял, что приехал не на похороны: он любил дедушку Саркиса, но приехал, чтобы увидеть девочку, с которой два с лишним года назад попрощался на залитом дождем перроне. И вот сейчас, в слабом свете фонарей всматриваясь в Галино лицо, Сергей понимает: этой девочки больше нет, и нет больше города, в который он стремился.

Ленинград, Петербург – город-призрак, туманный фантом, удерживаемый на зыбкой грани реальности силой его чувств. Страстью, страхом, любовью. Стоит отвернуться – и он соскальзывает в небытие. Хлюп – и нет больше Питера, словно на него разом обрушились бомбы всех немецких самолетов, сбитых ленинградскими зенитками.

Как там, у Достоевского, про город на болоте, про одинокого медного всадника?

Да, думает Сергей, если бы мы жили в Париже, у нашей любви был бы шанс, – и тут Галя берет его за руку и говорит:

– Ты знаешь, в школе я была немножко влюблена в тебя.

Первая любовь всегда обречена. Нежная, как нераспустившийся цветок, она боится себя назвать и увядает в одиночестве. Двое подростков глядят друг на друга, и каждый видит только свое отражение. В это отражение они и влюбляются, и эта любовь существует лишь в тот краткий миг, когда они замирают перед неизбежным превращением в мужчин и женщин.

Волшебное зеркало разбито: там, где еще вчера было твое отражение, ты видишь другого человека, которого, конечно, уже невозможно полюбить.

Хлюп! Это всплеск воды, потом еще один. Вифредо выходит на набережную Монтебелло, собор Святого Исидора-мученика многоголовой горгульей вздымается на том берегу. Смуглый мужчина бежит навстречу, крича: «Убийцы, убийцы!» Вифредо прибавляет шагу, влажный воздух раздвигается перед ним, как занавес в кинотеатре, мост Сен-Мишель высится сюрреалистической декорацией, крики, ругань, плеск воды. Туман вбирает крики, в блеклом свете фонарей видно: кто-то висит, вцепившись в карниз моста, раскачиваясь на рекой, – Вифредо видит, как взлетает в воздух полицейская дубинка, короткий вскрик – хлюп! – ночь и туман смыкаются над упавшим в воду телом.

Вифредо замирает, потом поспешно поднимает руки – смотрите, герр офицер, я безоружен! – но никто не обращает на него внимания.

Снова всплеск, потом еще и еще. Ну да, они сбрасывают трупы в Сену! В своих блужданиях Вифредо отворил заветную дверь в стене, но вместо райского сада провалился в ад сорок второго года. Вот только на этот раз евреев не увозят в Дранси и Освенцим, их убивают прямо здесь, в центре города, священной жертвой у самых стен Нотр-Дам. На этот раз французы обошлись без немцев, все сделали сами. Свиньи. Убийцы.

Туман глушит выстрелы – или это всего лишь сирены полицейских труповозок, спешащих к месту бойни? Вифредо неподвижен, как соляной столб. Как жена Лота, последним взглядом он провожает любимый город, исчезающий в небытии. Будь проклята эта страна, шепчет он одними губами. Чтоб они все сдохли! Великая цивилизация? Al carajo!

И снова, одними губами: чтоб они все сдохли! Пусть еще поговорят про свой социализм! – и бегом с площади Карла Маркса, спотыкаясь, стараясь не видеть детских панамок, потерянных туфель, красно-бурых луж… по Московской улице, бормоча: пусть только попробуют сказать! Через семь месяцев Сергей, сдерживая слезы, будет бежать по улицам Новочеркасска… А Париж? Что Париж? Никто в Париже не будет стрелять в безоружных, все-таки Франция – цивилизованная страна, надо понимать разницу.

Но это все – только следующим летом. А сейчас, похмельным утром 18 октября, Сергей стоит в актовом зале Гидро-метео рологического института… алый кумач, черный креп, головная боль, траурные речи.