Наследники Скорби - Красная Шкапочка

— Может, и знаю.

— Ты говори толком. От этого жизнь твоя зависит. Не хорохорься.

— А тебе он на кой?

— Хочу знать, что и как в стае.

— А если расскажу?

— Жить оставлю.

— Чего мне у вас жить-то? В клетке сидеть?

— Ну, уж прости, отпускать не буду.

— Тогда какая польза болтать?

— Все равно ведь узнаю. Одно дело — сам скажешь, другое — тянуть буду.

— Не вытянешь. Не всякий язык болью развязывается.

Она удивилась тому, насколько Лют отличается от трусливого и совестливого Беляна.

— Так зачем же ты в полон подался, коли гордый такой? Сбежать надеешься? — искренне удивилась Лесана.

— Я помочь могу. А вы за то меня не тронете.

— И как же ты поможешь?

— Я вам — про Серого без утайки. Вы мне — свободу.

— Нет. — Она поднялась на ноги. — Вот уж этого не будет.

Он ухмыльнулся, глядя снизу вверх:

— А ты подумай. Все-все расскажу. И то, чего мало кто знает.

— Откуда б тебе это известно стало? Ты ж не Осененный.

— Я — нет. А сестра моя — да. И она в стае у Серого. Обещаешь не тронуть ее и меня, много чего узнаешь.

— Зачем же ты так со своей стаей, а?

— Моя стая — Мара. Но Маре пришлось идти к Серому. Не поймешь ты этого, Охотница. А мне Серый не вожак и не побратим, а так — тварь припадочная. Поэтому я вас хоть всей Цитаделью на него выведу. Но за то вы меня и волков моих отпустите.

— Нет.

— Ну что ж… нет, так нет, — пленник снова откинулся к стене. — Дело хозяйское. Я предложил.

— А не боишься, что вытянем все?

— Не боюсь. Тянуть замаетесь.

— Как же, если стая твоя — Мара, ты сегодня невесть с кем сюда пришел?

— Тебе-то что?

— Да вот думаю — не врешь ли.

— Если и вру, как поймешь? — он вздохнул и все-таки ответил. — Я сам вызвался с ними идти.

— Жрать хотелось? — со злобой спросила Лесана.

— Нет, — зевнул он. — Жрать не хотелось. Думал, девку красивую взять.

— Обратить?

— Ну да, — безо всякого стыда признался узник.

Лесане очень захотелось ударить его, но вместо этого она круто развернулась и вышла. В груди клокотал и кипел гнев! Девку, значит, взять?

Когда обережница вернулась в избу, Тамира бил озноб. Испуганная мать сидела возле колдуна, укрытого мало не десятком тулупов.

— Дочка, ледяной весь, как сосулька! — со слезами в голосе пожаловалась Млада.

— Давай на пол его переложим, — кивнула Лесана отцу. — И ступайте сегодня ночевать к дядьке. Вдруг, ночью хуже ему будет, придется светец теплить, отвары делать, перебужу вас…

Родители закивали.

Когда все ушли, Лесана посмотрела на лежащего без чувств мужчину и принялась медленно раздеваться. Сняла нательную рубаху и скользнула к нему под меховое одеяло. Прижалась нагим горячим телом к окоченевшему, словно деревянному, обняла и отпустила Дар. А как заснула — и сама не заметила.

***

— Ивор, Ивор, проснись, — всклокоченный мужик, тряс за плечо закутанного в войлок человека.

— Что случилось? — разбуженный заворочался, откинуло одеяло и в рассветном полумраке его лицо со следами застарелой усталости — кругами вокруг глаз и глубокими складками в уголках рта — показалось совсем древним.

— Нежа померла, а Радислава и Молчана лихоманка настигла.

— Дождь идет, Дабор? — глухо спросил Ивор.

— Идет, проклятущий, — кивнул мужик. — Просвета нет. Как бы сильней не разошелся. Ты уж поспеши, родимый. Надо отчитать их, да и…

Заканчивать Дабор не стал.

— Отчитаю, — мужчина свесил ноги с лавки, нащупывая стоптанные сапоги.

В избе было душно, влажно, пахло прелью и дымом, но все одно — лучше, чем снаружи, где уже который день с неба сыпался мелкий, как пыль, нудный дождь. Гнилой таяльник! Ой, гнилой! Хоть во что оденься и обуйся, все одно — сыро и холодно…

Запахнувшись в кожаную накидку и надвинув капюшон на самые глаза, Ивор шел за Дабором. Он думал: "Девять суток. Прошло уже девять суток…" Девять долгих суток, слившихся в один бесконечный хмурый, скорбный день, которому нет и, словно не будет, конца. Будто все, кого обережник знал и дал обет защищать, решили умереть, оставив его доживать век с чувством горького стыда и никчемности.

Ноги скользили по залитому водой снежному насту и мокрый черный лес, шумящий за тыном, казался навьим миром — безрадостным, тоскливым, мрачным. Изба стояла на окраине. А рядом столпились те, кого еще держали ноги: хмурые уставшие люди с остановившимися взглядами и отрешенными лицами…

Ивор оглядел их и сердце сжалось. Из Елашира выходили обозом в тридцать человек. А нынче осталось меньше дюжины… Что за недуг неведомый они на себе принесли и где его сыскали — поди теперь, дознайся. В Вадимичи приехали — в обозе заболели двое. Думали — лихоманка скрутила. Хворые метались в жару, жаловались на озноб и ломоту в костях. Обережник отпаивал их сбором трав, очищал Даром. Да только впусте.

Когда спустя день болящие покрылись черными струпьями — тут уж стало ясно, что без помощи не обойтись. Отправили в Цитадель сороку с коричневой ниткой на лапке, вестница упорхнула, и в тот же вечер умер первый из обозников. К ночи — еще один.

Через трое суток умерших было уже восьмеро, а лихоманка перекинулась на жителей веси. Похороны в Вадимичах стали делом обыкновенным.

Колдун, сбился с ног, силясь помочь людям, чая дождаться подмоги из крепости. Он пользовал больных настоями, омывал отварами, лил Дар без жалости и скупости. От питья и припарок хворым будто делалось лучше. Черные струпья прорывались, наконец, гноем, но после этого… человек умирал.

Обережник пытался лечить от язв, варил мази на нутряном свином жиру и чистотеле, снова лил Дар. Но, проклятые свищи, рубцуясь, усиливали лихорадку. И снова люди гибли.

Вадимичи охватила глухая беспросветная тоска. Уже не плакали по сгинувшим детям матери, не чернели от горя отцы и мужья, не причитали невесты по женихам — сами лежали при смерти. Безысходность завладела каждым домом.

А хоронить покойников было некому. Уже три избы заколотили наглухо, потому как не осталось сил вывозить тела и предавать их земле. Ивор лишь читал над усопшими отходной наговор, чтобы души покинули непогребенные по укладу тела, вознеслись в вышние небеса. На все прочее не осталось сил.

Насельник Цитадели лишь бился за оставшихся, еще живых людей. Пытался избавить от мученической смерти трехлетнюю осиротевшую Усладу — внучки его ровесницу. Лил Дар, унимал жар, очищал кожу от ржи. Утихло и то, и другое! Думал — сдюжил. Да только к ночи возвратилось все с новой силой. Сгорела Услада. Отяжелела маленькая, изрытая язвами ручонка, выскользнула из ладони обережника. А он, несколько оборотов сидевший над тяжело умирающим дитем, уткнулся лбом в лавку и первый раз за много-много лет разрыдался от бессилия и усталости.