Государь (СИ) - Алексей Иванович Кулаков

— А я⁈

— И ты с ним, князь-батюшко. По всему видать, нога в стремени застряла!.. Послужильцы[5]твои разом поднажали на басурман и тебя отбили, но пока рубились, да из пистолей палили — изрядно по тебе потоптались. Если бы на тебе не было латного доспеха и доброго шелома из тульского уклада… И твоих ближников тоже изрядно попятнало-поранило, но благодарение Господу и святым заступникам — все живы!

Томилко закатил глаза ввысь и благочестиво перекрестился. Повторил вслед за ним крестное знамение и князь — вот только мысли его были о верном боевом товарище, которого он своими руками выкормил-выпоил из тонконогого любопытного сеголетки в злобного и верного гнедого жеребца. Не только товарища, но и близкого друга…

— Пока бились с ханскими нукерами да пятились, сзаду подоспел царевич Иоанн с кованной ратью: всех капыкулу, хана и его сыновей, да знатных мурз десятка полтора — опрокинули и посекли без жалости.

— Что, прямо самого Девлет-Гирея с ханычами? И из мурз никого в полон не взяли, за-ради выкупа⁈ Ты ври, да не завирайся, Томилко!

— Ну, мы люди маленькие, нам с земли мало видно. Однако же тела там в несколько слоев лежали, а труп калги[6]Мехмедки я и вовсе самолично видывал: наш-то царевич ему единым ударом и оружную десницу срубил, и шею до хребтины развалил! На ханыче золоченый юшман был вздет, так он его кровями зна-атно уделал…

— Не брешешь?

— Да ты что, кормилец? Вот те крест святой! И не один я глядеть ходил, а с послужильцами твоими.

Слабо улыбнувшись, первый воевода гуляй-города выдохнул:

— Славно!.. Значит, побили мы крымчаков и ногаев⁉

— Побили, как есть побили бусурман. Слыхал, что Большой полк князя Воротынского еще и янычар турецких втоптал в землицу в превеликом множестве!..

Не сразу рассказчик понял, что сдавленное кряхтение хозяина не от приступа боли, а заместо обычного смеха.

— Ври далее, Томилка.

— Дык чего?.. Как сеча закончилась, потащили мы тебя едва живого к лекарям: сама барышня Дивеева к тебе, кормилец, ручки свои белые приложила, и молитовку особую сотворила…

Заметив едва заметную гримассу на хозяйском лице, подручник осекся и сделал виноватое лицо: отношения князя Хвороститина с царской целительницей Домной свет Пафнутьевной были довольно сложными. В том смысле, что Дмитрий Иванович тщательно следил, чтобы она нигде и никогда не пересекалась с его женой и сыновьями. Дочку Авдотью он вообще выдал замуж в Елец, и сам лишний раз старался не попадаться на глаза барышне Дивеевой. Чтобы не напоминать ей о днях, когда она служила у него в доме простой комнатной девкой — и немало претерпела от дурной глупости его домочадцев.

— Ну, чего замолк⁈

— Когда ты и на второй день в себя не пришел, ходил до нее с просьбишкой, чтобы она по старой памяти глянула тебя, кормилец. Я ведь к ней завсегда хорошо…

— Что-о?!? Ах ты непуть глупая! Дубина стоеросовая!!!

Под ругань все больше оживающего князь-воеводы кусок парусины на входе отдернулся, и внутрь заглянул улыбающийся царевич Федор, появление которого избавило слугу от хозяйского гнева.

— Вижу, Дмитрий Иванович, что идешь на поправку.

Кто-то, невидимый из глубин палатки, коротко ржанул и недостаточно тихо добавил:

— И слышим тоже, ага!

Усмехнувшись, младший сын Великого государя Руссии отступил в сторону, позволяя дюжим служкам Аптекарского приказа бережно переместить героя битвы при Молодях из повозки с его лежака на длинный стол, моментально очищеный от всего, что прежде на нем стояло.

— Что же, давай поглядим…

Будучи не в состоянии особо шевелиться и крутить головой, славный воевода только и мог, что хмуро уставиться на уже знакомую наглую лекарку — которую в этот раз сопровождала совсем юная девка с котелком теплой воды и корзинкой чистых тряпиц. Меж тем, юный царевич плавно провел ладонями несколько раз вдоль тела князя, в этот момент как никогда остро ощущающего себя закутанным в пеленки младеней. После продолжительного молчания он, надолго задержавший руки возле шеи и головы болезного, довольно хмыкнул и разрешающе кивнул служкам, утянувшим Хворостинина обратно на лежак. Усевшись за освободившийся стол, отрок царских кровей по-простому обратился к лекарке:

— Немила, ортез и утягивающие повязки с ребер можно снять.

Против ожидания, та утруждаться освобождением княжеской шеи от непонятной штуковины не стала, передоверив это своей подручнице. Хотя, может даже и ученице — в служилых чинах и званиях молодого лекарского приказа бородатый «младенчик» разбирался слабовато.

— Кхе-кха! Федор Иванович, сделай милость, скажи: я жить-то буду?

Охотно улыбнувшись немудреной шутке, царевич так же добро пошутил в ответ:

— Нет, князь, убили тебя. Сейчас вот передохнем немного, да понесем обмывать да отпевать…

В тело воеводы начала возвращаться чуствительность, вместе с уже знакомым чесоточным зудом и тупой ноющей болью — так что праздное веселье уступило место серьезному интересу:

— А что со мной?

— Трещина в бедре, средний силы ушиб колена, растяжение запястья и сильный ушиб плеча — это все с левой стороны. Сотрясение головы, небольшое повреждение шеи, ну и ссадин разных десятка два.

Расшнуровав и стянув затейливую колодку из дерева и кожи, девка начала сноровисто обтирать шею и плечи тридцатипятилетнего окольничего теплой водой с отчетливым запахом ромашки. Что же до царевича Федора, то он, поглядев на лекарские хлопоты, подал какой-то непонятный знак одному из воинов своей невеликой свиты, на боку которого висела большая плоская сума — и уже через несколько минут принял от него свой рисовальный планшет. Вытянув из узкого карманчика чертилку с загодя отточенным грифелем, синеглазый художник примерился-приценился к своему почти добровольному натурщику:

— Ах да: на плече, колене и бедре у тебя гипсовые лубки — дней через десять их снимут…

Начиная понемногу привыкать к бесцеремонности служек Аптекарского приказа, князь молча терпел, пока его избавляли от большей части повязок, натирали какой-то мазью и бережно облекали его голое тело в свежие портки и распашную рубаху. Потом в израненного, а верней сказать — изрядно поломанного и побитого воеводу влили очередное лечебное питье, и лишь после этого оставили в покое, устроив на лежаке со всем возможным в его состоянии удобством. Все это время царевич увлеченно рисовал, уйдя в это занятие с головой и не ображая внимания на заглядвающего через плечо дружка Горяина: впрочем, младший Скуратов-Бельский не просто стоял над душой, но старался быть полезным, регулярно подсовывая новые чертилки и подтачивая поясным ножом сточенные грифели. А незадолго до завершения внезапно вышел и немного пошептался с постельничими стражами — в результате чего на столе появилась свежая пшеничная