Мусульманский Ренессанс - Адам Мец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из братьев ал-Халиди так воспел занимающуюся зарю:
Подобны лилиям на лугах фиалок звезды на небосводе. Джауза (Орион) шатается во тьме, как пьяная, Она прикрылась легким белым облачком, из-за которого она то манит, то стыдливо за ним скрывается. Так красавица из глубины груди дышит на зеркало, когда красота ее совершенна, но она еще не замужем[1870].Или:
Желтое вино в чаше голубого стекла, поднесенное белой рукой: Солнце — этот напиток, звезды — пена его, земная ось — это рука, а сосуд — небо[1871].В Багдаде поэтическую манеру ас-Санаубари распространял поклонник вина и природы везир ал-Мухаллаби, который, будучи сам незаурядным поэтом, собирал в своем доме широкий круг литераторов. Обычно, как об этом повествует ас-Сахиб в своем дневнике путешествия в Багдад, ал-Мухаллаби в своих стихах уделял много строк ас-Санаубари и его школе[1872]. Он дошел даже до того, что в Багдаде, где снег считается одним из чудес света, подражал снежным песням своего учителя:
Снег сыплется, как конфетти, пойдем и порадуем себя чистой, несмешанной дочерью лозы[1873].Несомненным влиянием школы ас-Санаубари следует также считать и стихи кади ат-Танухи, из круга ал-Мухаллаби, в которых он воспевает девушку в огненно-красной одежде:
Стыдясь, она прикрыла рукавом лицо, И было — будто солнце зашло в вечернюю зарю[1874].Или такие стихи:
Нет! не забыл я Тигр: спустилась тьма, заходит луна, А река стала синим ковром, расшитым золотом[1875].А когда Сайф ад-Даула, правитель Алеппо, сравнивает тлеющий под пеплом огонь с залитой краской стыда щекой девушки, спрятавшей лицо под серым покрывалом[1876], то видит он этот образ глазами ас-Санаубари. Равно как и ал-Васики в Туркестане, когда он так воспевает занимающийся огонь древесного угля:
Черный янтарь в оправе из червонного золота, и в нем голубой лотос[1877].Когда в конце столетия Ибн ‘Аббад воспевал в Хорасане зиму такими словами:
Неужели ты не видишь, как декабрь сыплет свои розы, как мир подобен куску камфары,то ал-Хваризми прекрасно понимал, что все это восходит к ас-Санаубари[1878]. В Египте примерно в 400/1009 г. поэтическую манеру ас-Санаубари представлял ал-‘Укайли: «Он имел сады на острове Старого Каира, не шел на службу к правителю и никого не восхвалял»[1879].
Рука ветра бросила в ручей пылающие анемоны, И под их краснотою сверкающая вода уподобилась клинку меча, по которому струится кровь[1880].Слуховые восприятия совсем отступают на задний план. Так, ас-Сулами (ум. 394/1004), описывая огромную плотину в Ширазе, ни единым словом не упоминает о шуме воды[1881]. Один-единственный пример подобного рода я нашел в стихе буидского эмира ‘Изз ад-Даула, где рассказывается о пирушке на берегу Тигра:
И вода плескалась среди ветвей, как певцы, пляшущие вкруг флейтиста[1882].К концу века для удовлетворения запросов нового стиля привлекаются крайне далекие друг от друга сюжеты, например капель с крыши и собственное изображение в зеркале[1883]; ал-Ма’муни в Бухаре описывает целую кладовую съестных припасов: сыр, оливки, жареную рыбу, горчичный соус, яичницу[1884]; другой поэт воспевает стоящую посреди пруда свечу и сравнивает фонтан, струя которого играет красным яблоком, со стеклянной трубкой, в которой прыгает шарик из красного рубина![1885] Египтянин ‘Абд ал-Ваххаш ибн ал-Хаджиб (ум. 387/997) обращается к образу двух больших пирамид:
Как будто земля, изнемогая от жажды и томления печени, Обнажает обе груди, и они, выдаваясь вперед, взывают к Аллаху из-за разлуки с ребенком. И тогда дарит ей Аллах Нил, который щедро поит ее[1886].Лишь в IV/X в., что очень знаменательно, в арабской поэзии отводят место и для бродяг:
Им принадлежат Хорасан и Касаи вплоть до Индии, Вплоть до страны ромеев, до негров, булгар и Синда. Когда путники и воины находят дороги трудными Из страха перед бедуинами и курдами, То мы, приплясывая, проходим по ним без меча и без ножен[1887].Вместе с ними в поэзию проникает свежая и свободная песня, простая и не претендующая на замысловатость лирика. Их главным певцом считался ал-Ахнаф из ‘Укбары в Вавилонии. В его застольной песне нет и следа любования утехами жизни:
Я пил [читай: шарибту] в одном кабачке под тамбурин и цитру, Гремел барабан курдумта‘, а флейта — тилири. Тесно прижатые друг к другу, как в хлебной печи, сидели мы И лупили друг друга до тех пор, пока не становились слепыми или одноглазыми, А наутро
