Глубокое ущелье - Кемаль Тахир

— С братом нашим шейхом говорил? Что он об этом думает?

— Смеется, что просим мы воинов да катапульты. «Не те времена! — говорит.— Султан Месуд от страха перед монголом пальцем не пошевелит. А будет от него позволение, все равно не пришлет вам и стрелы без наконечника. Потому что нет у него ни стрел, ни денег». Никто не знает, чем во дворце трапезничают. В султанской конюшне клячи от голода хвосты друг другу пообъедали... А опочивальня султана, говорит, не лучше помещения дивана. Народ в Конье удивляется, как дворцовая челядь зимой не замерзла, как до лета дотянула. Я сказал: «народ в Конье», да в Конье и народа-то не осталось. Ряды ремесленные, оружейные и ювелирные все позакрыты. Кто смог, удрал. Остались лишь те, кого ноги не таскают. Шейх говорил: «На пятничной молитве в соборной мечети собирается десяток дервишей да увечных нищих...» По медресе Каратай куры разгуливают. В мечети Сахиба Ата усыпальница святого развалилась. Говорят, в медресе Бедреддина Муслиха целого камня не найдешь. Султанские монеты — неполновесные, не берут. Казна оскудела. В войске султанском и ратников не осталось, пьяницы все и безбожники... Средь бела дня налетают на бани, хватают голых баб и волокут по улицам. На каждом углу грабят, только и слышно: «Спасите, правоверные! Неужто мусульман на свете не осталось?!» Едва в Конью въехали, видим: четыре висельника в одежде воинов двенадцатилетнего мальчишку тащат. Парень орет, отбивается. «За что его?» — спрашиваю. А они мне: «Ступай своей дорогой! Это жидовский сын. Наша добыча!» Мальчишка опять закричал: «Спаси меня, ага! Мусульманин я, сын мусульманина! Нет бога, кроме аллаха!..» Кровь мне бросилась в голову. «Постой,— говорю,— может, ошиблись вы?» А гяур проклятый саблю из ножен выхватил: «Ступай себе,— говорит,— грязный туркмен, если не хочешь, чтобы я снес твою дурацкую башку!» — «Вперед, Кедигёз! — кричу.— Сейчас мы им покажем!» Пришпорил коня. Бросили они парня, в переулке скрылись. Окружили нас жители Коньи. Старцы белобородые чуть не стремя целуют. Один вперед вышел, схватился за повод, руки к небу воздел: «Во имя аллаха! Неужто сам Хызыр явился к нам на помощь? Зло затопило мир, нет никакого терпения. Опусти поскорей меч пророка на нечистые головы?!» И заплакал... Когда шейх, ваш брат, услышал об этом, по спине нас погладил и сказал: «Место в раю вам уготовано!» Я спрашиваю его: «Что ж это за напасть на Конью обрушилась?» Шейх вздохнул, голову опустил. И рассказал, что горожане чуть не все от монгола разбежались. Деревни да селения словно вымерли, по всей земле людей разметало. Монголу в руки попадешь, сразу под палки кладут: выкладывай, говорят, свое добро. На раны соль да горький перец сыплют. Райя в горных пещерах укрылась, где раньше лишь змеи да хищники прятались. В дуплах селятся, желудями и травой питаются. Только и ждут прихода махди. В горных ущельях, на перевалах разбойники весь сброд вокруг себя собрали. Пастухи и те на посохи тряпки вместо знамени подняли, зазывают в свои отряды. Поля не засеяны. Сады не убраны... Ваш брат шейх так изволил выразиться: «Забыли люди, как деньги выглядят. Ни имущества, ни пропитания не осталось у народа. Пообносились, пообтрепались — голыши голышами! Друг на друга, как звери, бросаются, бьют, режут!..» По его словам, ни султанского, ни ильханского фирмана никто не слушает. Беи постов домогаются, в Тавриз повадились. Отыщут там сильного монгольского сановника, взятку ему всучат и назначение получают на должность кадия, или санджакского бея, или городского головы. С этой бумагой монгольской обратно возвращаются. Назначения взяткой добившись, израсходованные деньги с народа выколачивают. Первым делом налог увеличат. Соберут его силой — часть владыке монгольскому отошлют. Остальное — себе, и в кусты. Новый монгольский наместник взысканный налог снова спрашивает. А собрать не может — отписывает наверх. Войско просит, силой оружия заставляет себя и войско кормить. Что найдет — отберет. Не найдет — палками выбивает. Ильхану, ни куруша не послав, расходы на султана взваливает. Из-под султана последний молитвенный коврик тянет, продает, чтобы свою мошну потуже набить. Страну грабит. С каждого дома налог пишут: сто ольчеков пшеницы, пятьдесят вина, два мешка риса очищенного, три — неочищенного, столько-то локтей материи, одну стрелу с железным наконечником, одну подкову. С каждых двадцати коров отберут одну, да деньгами — серебряный дирхем и двадцать медных акче. Уплатить не сможешь — дочерей, сыновей, жен молодых в рабство уводят. Мы спрашивали брата вашего шейха, правда ли, что ильхан Аргун придет в Изник за невестой с сорокатысячным войском. Рассмеялся он. «Эх,— говорит,— Каплан Чавуш! Ты сегодня приехал, коней менял да кормил. Сам ел. Видел ты дороги, по которым не то что сорок тысяч, а сорок человек пройти могли бы? Про караван-сараи, где бы могло войско остановиться, и не спрашиваю! Много видел деревьев, в тени которых можно дух перевести? Много насчитал амбаров, хотя бы пустых? Видел конюшни? Бьет ли из источников вода? Есть ли колодцы, целые мосты? Как эти сорок тысяч зимой одолеют разливы да болота, как пройдут летом по высохшей, обезлюдевшей земле, чем прокормятся, как обратно вернутся?»

Прав он, мой шейх, ни дорог, ни караван-сараев нет. Про деревни и говорить нечего. На базарах некогда богатых городов ни пучка сена, ни горстки овса, ни куска хлеба на вес золота не найдешь. Наемных лошадей и в помине нет. Беи, что прежде не на каждого арабского скакуна садились, ныне — не при вас, мой бей, будь сказано — ишака сыскать не могут. Если б не ахи, вряд ли за месяц добрались мы до Коньи и вернулись назад живыми и невредимыми. Словом, знай, мой шейх: не существует больше сельджукской державы. Не на кого нам положиться, как на собственную силу. Нет больше ни ильханского фирмана, ни султанской воли, ни визирской власти, ни решения кадия.

Каплан Чавуш умолк, перевел дух.

— Устал ты, Чавуш! — Осман-бей улыбнулся.— Ступай отдохни! Если нам еще о чем узнать захочется, завтра позовем.

Каплан Чавуш не заставил себя упрашивать. Поцеловал руку, поклонился и, пятясь, скрылся за дверью.

Осман-бей знал почти обо всем, что рассказывал гонец из Коньи. Он думал о смерти ильхана Аргуна.

— Ну, бей, что скажешь о смерти монгола? — спросил шейх.

Осман-бей поднял голову и, выждав немного, решительно сказал:

— Следует напасть на Караджахисар, отец мой. Прочтите фатиху.

— Когда выступать будешь?

— Этой же ночью и двинемся! Испытаем судьбу нашу, положась на волю аллаха.

Шейх Эдебали испытующе глядел на зятя.

— Крепость строил император Константин! Фильятос — гяур лихой. Хватит ли у нас сил, чтоб разбить его и взять крепость?

— На Конью надежды нет — это я давно понял. Смерть ильхана — такого случая больше не представится. И главное — об этом еще никто не знает. Фильятос уверен: из страха перед ильханом мы ни на что не решимся. Вот и надо спешить, пока не проведал он о смерти монгола, пока думает, что в безопасности. Знаю, боец он бесстрашный и горячий. А когда известен норов врага, его легче обмануть... Сумеем застигнуть врасплох, исполним все, как мною задумано, тогда возьмем крепость. Столько мы ждали! Настало наше время! Хуже того, что есть, не будет. Счастливый случай предоставил нам великий аллах. Грех его упустить. Фильятос мечтает о френк-ском порядке, крестьян рабами сделать хочет. С той поры как захирел рынок в Караджахисаре, народ одурел от голода. Все отнял у людей Фильятос — честь, имущество, жизнь. Не станет народ защищать такого властителя. Давно я наказал старшему мюриду вашему в Эскишехире: «Как только прибудет весть о смерти ильхана, никому ни слова, сообщи сразу мне!»

— Посоветоваться бы с Акча Коджей, со старейшинами Сёгюта.

— Опасно, мой шейх. Пронюхает враг — все дело испортим.

Осман-бей, опустив глаза, с нетерпением выслушал до конца фатиху. Произнес «аминь» и тут же вскочил с колен. Наконец настал час, которого он ждал столько лет в бедности и безвестности. В его твердом, решительном взгляде чувствовалась уверенность и сила. Он поцеловал тестю руку.

— С вашего позволения я подниму воинов. Отправимся немедля...

Вооруженные крестьяне удела Битинья, отряды гази, ахи, дервишей и абдалов под водительством племенных вождей пересекли в трех местах болото и к утру достигли позиций, указанных Осман-беем. Ни в чем не отступив от плана, сёгютцы взяли крепость Караджахисар. Когда распространилась весть о том, что победу добыли малой кровью — в деле было убито всего трое, двое ранено тяжело, пятнадцать человек отделались царапинами,— на Барабанной площади Сёгюта, оглашая окрестные холмы, заиграла зурна, загремели барабаны. На радостях заимодавцы простили своих должников, враждующие помирились. Влюбленные, что не могли соединиться из-за упрямства стариков, дождались наконец счастливого часа. Во дворах кипели огромные котлы. В каждом доме ставили на стол все, чем богаты были, чтоб на славу угостить воинов.