Военные мемуары - Призыв 1940-1942 - Шарль Голль

Еще более драматическим было положение Греции, Югославии, Чехословакии, Польши. Ибо если вступление России в войну гарантировало им разгром Германии, то оно несло им новую угрозу. Главы государств и министры открыто говорили об этом. Король Георг II{169} и глава его правительства Цудерос рассказывали мне об ужасающих страданиях, на которые обрекло греческий народ нацистское вторжение, о Сопротивлении, которое, несмотря ни на что, развертывал народ, но также и о том, как все голодные и все борющиеся сплачиваются вокруг коммунистической партии.

Одновременно я видел, как в окружении Петра II{170}, молодого югославского короля, и даже внутри кабинета, во главе которого последовательно стояли генерал Симович, Иованович, Трифунович, отражались события, раздиравшие их страну: возведение Хорватии в ранг отдельного королевства, главой которого был провозглашен герцог Сполетский, захват Италией Далмации и Словении с Любляной, соперничество, а вскоре и борьба Тито{171} с генералом Михайловичем, который, однако, вел в Сербии действия против оккупантов.

Напротив, создавалось впечатление, что президент Бенеш и его министры Шрамек, Масарик{172}, Рипка, генерал Ингр доверяли будущей политике Советов. При посредничестве Богомолова они поддерживали с Кремлем внешне дружеские отношения. Их представитель в Москве, Фирлингер, казалось, пользовался там доверием и уважением. Советское командование сформировало чехословацкий корпус из чехов, находившихся на службе в вермахте и взятых в плен в России.

Было очевидно, что в стремлении восстановить чехословацкое государство и свое собственное положение в Праге Бенеш, при всем своем отвращении к советскому режиму, рассчитывал прежде всего на Россию.

Беседы с Бенешем превращались в содержательные лекции по истории и политике, которые он мог читать очень долго, не утомляя ни слушателей, ни самого себя. Я как сейчас слышу его повествования о судьбе государства, у кормила которого он стоял двадцать лет. "Это государство, - говорил он, не может существовать без непосредственной поддержки Москвы, ибо оно должно включить Судетскую область, населенную немцами, Словакию, с потерей которой Венгрия никак не может примириться, и Тешин, на который зарятся поляки. Франция слишком ненадежна, чтобы мы могли полагаться на нее". "В будущем, говорил в заключение президент, - мы смогли бы избежать риска исключительного союза с Кремлем, но лишь при условии, что Франция вновь обретет свое положение и роль в Европе. А до тех пор что же мне остается делать?" Так рассуждал Бенеш, но я чувствовал, что в глубине его души таится тревога.

Что касается поляков, они сомнений не испытывали. В их глазах Россия была неприятелем, даже если приходилось вместе с ней сражаться против общего врага. По мнению президента республики Рацкевича, генерала Сикорского, стоявшего во главе правительства и армии, министров Залесского, Рачинского, генерала Кукеля, за разгромом Германии неизбежно должно последовать вступление в Польшу советских войск. Что касается способов обуздания претензий Москвы после победы над Германией, здесь среди поляков шла борьба двух тенденций. То у них одерживала верх боязнь наихудшего и отчаяние порождало в них опьяняющие иллюзии, подобно тому как в музыке Шопена страдание порождает мечту. То они лелеяли надежду на достижение решения, при котором Польша расширится на западе, уступив России часть Галиции и литовских земель и добившись от нее обязательства не устанавливать своего господства в Варшаве путем создания там коммунистического правительства. Но как только речь заходила о заключении соглашения, они впадали в крайнее возбуждение и начинали требовать невозможного, чем вызывали нерешительность у союзников и раздражение у русских.

Однако несмотря на все сомнения, генерал Сикорский решил добиться соглашения с русскими.

Этот мужественный человек лично нес ответственность за судьбу своей страны. Ибо выступив в свое время против политики маршала Пилсудского, а затем и против заносчивости Бека и Рыдз-Смиглы, он после катастрофы оказался облеченным всей полнотой государственной власти, какая только может быть в изгнании. Как только армии Германии вторглись в Россию, Сикорский, не колеблясь, восстановил дипломатические отношения с Советами, несмотря на гнев, которым были охвачены поляки. Уже в июле 1941 он заключил с Советами соглашение, согласно которому объявлялся недействительным раздел Польши, произведенный в 1939 Россией и Германией. В декабре он отправился в Москву, чтобы договориться об освобождении польских военнопленных и об их отправке на Кавказ, откуда они под руководством генерала Андерса могли бы быть переброшены к Средиземному морю. Сикорский имел длительную беседу со Сталиным. По возвращении, рассказывая о своих переговорах, он изобразил мне кремлевского властелина как человека, объятого тревогой, но сохраняющего при этом всю свою проницательность, суровость и хитрость. "Сталин, - сказал мне Сикорский, - в принципе согласился с заключением договора. Но то, что он включит в этот договор сам, и то, что он потребует от нас, будет зависеть от соотношения наличных сил, то есть от того, встретим ли мы поддержку на Западе или нет. В нужный час кто поможет Польше? Только Франция - либо никто".

Так под аккомпанемент приглушенного хора тревожных голосов эмигрировавших правительств "Свободная Франция" добивалась успеха. Вслед за англичанами все они в сдержанных выражениях признали Национальный комитет. Но все они видели в генерале де Голле француза, имеющего все основания говорить от имени Франции. Они показали это, например, подписывая вместе со мной совместное заявление о военных преступлениях, что имело место 12 января 1942 в ходе совещания глав правительств. В целом наши связи с эмигрировавшими правительствами и уважение, с которым они к нам относились, оказывали нам большую помощь в дипломатическом отношении и создавали для нас в общественном мнении целый ряд не поддающихся учету преимуществ.

Если в развертывающейся мировой драме общественное мнение англосаксонских стран вели за собой выдающиеся люди, то с другой стороны, несмотря на цензурные ограничения военного времени, и само это общественное мнение оказывало влияние на правительства. Поэтому мы старались использовать его в нашей политической игре. Я сам стремился к этому, используя симпатии или любопытство, вызванные нашей деятельностью, и регулярно обращался к английской и американской публике. Пуская в ход испытанные приемы, я выбирал из числа организаций, которые приглашали меня выступить с речью, те, где я мог найти аудиторию, в наибольшей степени соответствующую текущим задачам и предмету моего выступления. Будучи почетным гостем на специально организованном завтраке или обеде, я видел, как к концу приема потихоньку входили в зал и присоединялись к гостям профессиональные работники органов информации или влиятельные лица, прибывшие, чтобы послушать мою речь. Тогда, выслушав традиционные английские приветствия председателя, я говорил то, что собирался сказать.