Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин

— Не сбивай меня. Я уже переболел, перебесился. Башка у меня сейчас в порядке, сужу трезво.

— Да ты знаешь, что такое Тавровый? Ты знаешь, что это за человек?

— Знаю.

— Нет, ты не знаешь.

— Виктор, ты ослеплен личной обидой.

— Глупости!.. Глупости!.. Я не смирюсь. Я не уступлю. Завтра же еду в обком партии. Я добьюсь, вот увидишь, добьюсь.

— Чего?

— Чтобы тебя оставили начальником депо.

— Интересно! А меня ты спросил?

— О чем?

— Хочу ли я остаться?

Овинский вскинул было на Петра Яковлевича изумленные глаза, но затем, поняв его по-своему, закивал согласно:

— Да, да, конечно. Я понимаю. С тобой так обошлись… Я бы тоже не смог… Понимаю…

Лихошерстнов крутанул головой, беззвучно рассмеялся:

— Шиворот-навыворот.

— Как это?

— Понял ты меня шиворот-навыворот. Ну ладно, давай по порядку. Допустим, поедешь ты в обком партии, допустим даже, что чего-то добьешься. Хотя я-то знаю, что ничего не выйдет, но допустим. А что дальше? Что?.. Вот ты решил, что я обиделся, в амбицию вломился — обошлись, дескать, со мной несправедливо. Не так уж худо обошлись. Повышение предложили, если хочешь знать — замом по локомотивному хозяйству на другое отделение.

— Подзолотили пилюлю.

— Но все-таки предложили! Если здраво судить, тоже ведь дело не шуточное. Другой вопрос, что не по мне оно. Я и отказался. Но все равно, если бы даже и по нутру мне эта должность пришлась, я бы отказался. Отказался бы, Виктор. В отделении ли, в депо ли я на данный момент уже не голова… Погоди, не кипятись. Дай высказаться… Со стороны вроде кажется — шурует Лихой, как паровоз шумит, дымит, пары пускает. А фактически забуксовал. Давно забуксовал. Три года заочником на одном курсе института состою. Если бы мой сын в одном классе на второй год остался, я бы выдрал его как Сидорову козу. А себе прощаю — депо, каждую минуту какая-нибудь чертовщина, не до учебников. А годы идут. Наступит время, и сам же ты или, к примеру, Гена Булатник скажете: не пора ли тебе, Лихой, куда-нибудь на боковушку, на малодеятельную ветку дровишки возить? А я не хочу на боковушку. Я хочу на главном ходу остаться. Ясно? Ты сам из горкома почему ушел? Забыл? А я что, слабее тебя?.. В управлении встретился мне один знакомый, утешил: плюнь, говорит, на все и береги свое здоровье. А на черта мне оно, мое здоровье, если я для настоящего дела не гожусь. Это еще в юности есть какие-то там увлечения — любовь там, девушка. А зрелому человеку что в жизни остается? Все счастье в работе.

— Что же ты решил?

— Учиться, институт заканчивать.

Он кивнул назад, в сторону города:

— В управлении договорился, чтобы определили меня машинистом на Крутоярск-первый, в пассажирское депо. На пассажирских машинах, сам знаешь, график поездов соблюдается железно, есть возможность временем распорядиться. Как думаешь, года за три с институтом разделаюсь?

— Трудно, конечно, но если захочешь, если здорово навалиться… — Овинский ничего не добавил, потому что и добавлять, собственно, было нечего и потому, что в этот момент, когда, казалось бы, уже хорошо знакомый ему человек заново раскрылся перед ним, он, обезоруженный его доводами и взволнованный, чувствовал бессилие и неуместность любых слов.

У первой усадьбы Старых Лошкарей Петр Яковлевич повернул назад. От станции, которая теперь открывалась их взору широким фронтом путей, доносилось озабоченное попыхивание маневрового паровоза. С переходного моста шестиглазым пучком немо смотрели куда-то вдаль прожекторы и роняли на пути ровный спокойный свет. Справа от станции в небо врывались стремительные, дрожащие вспышки электросварки и озаряли, выхватывали из полутьмы здание депо. Слева от станции, за смутно видимым контуром гор, небо полыхало то красным, то оранжевым цветом: за горами, за рекой горели печи Крутоярского металлургического завода.

— Между прочим, я совсем не о себе собирался с тобой говорить, — нарушил молчание Лихошерстнов.

— Обо мне?

— Да. Хотел предупредить. Ситуация складывается — нарочно не придумаешь: Тавровый — начальник депо, а ты — секретарь партбюро.

Они прошли несколько шагов молча.

— Он знал, что я здесь, — медленно и зло произнес Овинский. — Он знал, что я здесь. Значит, уверен — либо я сам уйду, либо меня уйдут.

Петр Яковлевич крякнул, подернул плечами, но ничего не сказал в ответ, только засопел и прибавил шагу.

— Ты помнишь, как я тебя в эту командировку провожал? — продолжал Овинский. Он шел рядом с Лихошерстновым по той бугристой возвышенности, которая тянулась между двумя углублениями дороги, и не замечал, что больно отбивает ноги об острые неровности земли. — Помнишь наш разговор перед самым поездом? Я сказал тебе: день и ночь буду пропадать в депо, но добьюсь, чтобы меня здесь признали и полюбили. Помнишь?

Лихошерстнов кивнул.

— А теперь уходить? Уходить, потому что так рассчитал Тавровый? — Овинский почти с ненавистью посмотрел на Лихошерстнова. — Ты же сам призывал меня обозлиться, плечи расправить. Что ж ты на сто восемьдесят градусов повернул? Нет, Петр Яковлевич, не уйду! Буду работать.

Некоторое время они снова шли молча. В противоположном конце станции, со стороны города, зазвучал, усиливаясь и приближаясь, трубный голос сирены тепловоза. Справа от станции опять задрожали в небе яркие белые вспышки электросварки, озаряя бетонные углы здания депо.

— Я тебе ничего не навязываю… — прервал молчание Петр Яковлевич. — Но взвесь, хорошо взвесь! За депо боюсь. Дело чтоб не пострадало.

— Пусть дело и покажет, кому уходить, а кому оставаться.

— Схватитесь вы тут, как петухи, — не столько работы, сколько драки.

— Не беспокойся, я теперь ученый. Буду тянуть свое дело, а народ рассудит, кто чего стоит.

Петр Яковлевич вздохнул:

— Ну что ж… держись!.. Конечно, не бежать же тебе очертя голову…

— Ты опять!

— Ну хорошо, не буду. Только туго тебе придется. Ох как туго!

— Знаю.

Около вокзала они расстались.

…Сейчас, после встречи с женой Петра Яковлевича, Овинский не вспоминал в подробностях об этом разговоре. Он просто еще раз подумал, на какой трудный и благородный шаг решился Лихошерстнов. Виктор Николаевич вообще часто возвращался к мысли о Лихошерстнове, как часто возвращался к мысли о другом человеке, все горести личной судьбы которого были ему теперь хорошо известны. И всякий раз, когда Овинскому выпадали особенно тяжелые минуты — а выпадали они часто, потому что Тавровый был каждодневным живым и неотвратимым напоминанием о жене и сыне, — он говорил себе: «А каково Добрынину? А каково Лихому? Учись!»

Торопливо притопывая сапогами, чтобы сбить с них снег, Виктор Николаевич вошел в здание конторы. Тотчас же увидел в коридоре коренастую фигуру Булатника, в раздумье стоявшего против кабинета начальника депо.

— Кого ждете, Геннадий Сергеевич?