Нежный бар - Дж. Морингер

Когда «Хьюго» выплеснулся на берег в конце сентября 1989 года, я был в «Таймс»: читал телеграммы, проверял обстановку по телевизору как копировщик для Национальной метеорологической службы. Я оставался в отделе новостей до полуночи и смотрел Си-эн-эн, а когда дворники начали пылесосить, пошел в квартиру Магдалены и стал смотреть телевизор с ее матерью, которая была так же потрясена, как и я. Даже Хьюго, казалось, был потрясен «Хьюго». Слыша, как его имя снова и снова повторяют по телевизору, попугай начинал неистово кричать. С его криками, завываниями ветра и стонами матери Магдалены по-испански это была совершенно душераздирающая ночь.

Когда на следующее утро тучи над Южной Каролиной рассеялись и было объявлено о масштабах ущерба, я скорбел по всем, чьи жизни и дома унес шторм. Хотя сочувствие — вполне естественное состояние, то, что испытывал я, было чем-то другим, чем-то иррациональным и несоизмеримым. Мне пришло в голову, что я, возможно, на грани срыва.

Через несколько дней после того, как разразился «Хьюго», мы снова смотрели телевизор с матерью Магдалены, пили виски и непрерывно курили, когда я заметил, что у нас кончились сигареты. Я пошел в супермаркет купить новую пачку и по пути зашел в бар. Шел сильный дождь, остатки «Хьюго» теперь заливали Нью-Йорк-Сити. Вернувшись в квартиру, я обнаружил гостиную в руинах: мебель сломана, подушки на диване разорваны, по деревянному полу разбросано битое стекло. Я позвал мать Магдалены и услышал всхлипы из спальни. Она лежала на животе на полу спальни, в которой царил беспорядок. Я присел рядом с ней на колени и спросил, все ли с ней нормально.

— Я всем звонить, — ответила она. — Никого нет дома. Никто меня не любить.

Она держала телефонную трубку в одной руке, записную книжку в другой и дрыгала ногами, как ребенок, бьющийся в истерике.

— Это вы сделали? — спросил я. — Вы устроили этот беспорядок в квартире?

— Я всем звонить, — заплакала она, и тушь растеклась по ее щекам. Она бросила записную книжку об стенку. — Всем на меня наплевать!

Испытав облегчение оттого, что на нее никто не напал, я пошел в кухню принести нам обоим по стакану воды. Я услышал, как женщина продолжает бить стекло, и сообразил, что она может себя поранить. На холодильнике был номер телефона парня Магдалены. Я позвонил и сообщил девушке, что ее мать плохо себя чувствует, и посоветовал ей прийти домой. Она не стала спрашивать, что случилось, и я предположил, что мать выкидывает такой номер уже не в первый раз.

Пришла Магдалена со своим парнем, который пассивно стоял в углу, пока та подбиралась к матери.

— Мама? Мама, что случилось?

Теперь ее мать что-то бормотала. Магдалена набрала девять-один-один, и вскоре квартира наполнилась полицейскими и санитарами. Они осмотрелись и, возможно, заметили, как и я, что разрушенная квартира напоминает кадры, которые целый день мелькали по телевизору.

— Кто вы? — спросил меня полицейский.

— Я снимаю туа… свободную спальню.

Все смотрели на женщину, находившуюся в прострации, рвущую свою записную книжку на кусочки, которые она потом рвала на еще более мелкие части. Полицейский спросил у нее, что случилось, и она повторила то, что говорила мне. Она позвонила всем, кого знала, потому что хотела с кем-нибудь поговорить об урагане «Хьюго», но никто не брал трубку.

— Вы хотите, чтобы ее отвезли в больницу? — спросил полицейский Магдалену.

— В больницу? — закричала мать. — Ни в какую больницу вы меня не возить, долбаные негритянские придурки!

Это стало последней каплей. Полицейские сделали гигантский шаг назад, и санитары набросили на женщину смирительную рубашку. Она билась, вырывалась, сражалась с ними, но через десять секунд ее крепко связали. Хьюго каркал, Магдалена плакала, ее парень не проронил ни слова, а я суетился рядом, когда санитары подняли мать Магдалены и унесли ее через дверь, как елку на следующий день после Нового года. Они отправили ее в больницу Бельвью.

Я, Магдалена и ее парень сели за кухонный стол. Я сказал, что сожалею о ее проблемах, а она не стала говорить мне, чтобы я ушел. Это и так было ясно.

— Серьезно? — спросила Магдалена. — Куда ты пойдешь? Бебе сказала, что тебе некуда идти.

42

СТИВ

Перед тем как вернуться к дедушке в Манхассет, я несколько недель спал на диване у Бебе. К тому времени ураган «Тетя Рут» утих до размера шквального ветра. Моя тетя была относительно мирно настроена и оставила меня в покое, и я тоже был спокойнее. Вид матери Магдалены в смирительной рубашке возымел на меня отрезвляющий эффект.

Также меня успокаивало то, что я снова был в ста сорока двух шагах от «Пабликанов». В баре никогда не было веселее, чем в ту осень, каждый вечер случалась очередная корпоративная вечеринка, семейное торжество или просто подбиралась необычно любопытная смесь характеров. В первый ноябрьский вечер я едва смог протиснуться в дверь. Зал ревел от смеха. Единственным, кто не смеялся, был стоявший в центре бара Стив, который только что вернулся с игры в боулинг. Я видел, как он навалился на стойку, будто она или он падали, и я, наверное, смотрел на него слишком пристально, потому что он поднял глаза, будто кто-то его окликнул. Он улыбнулся, но от улыбки Чеширского Кота не осталось и следа. Что-то случилось с его улыбкой. Он махнул мне рукой.

Мы поговорили о Макграу, по которому оба скучали, и о руке Макграу, которая не стала лучше после операции. Вопрос о том, сможет ли Макграу играть в бейсбол, был поставлен на обсуждение. Мы оплакали потерю Джимбо, который несколько дней назад переехал в Колорадо. Я видел, как сильно Джимбо скучал по Колорадо. Стив старался удержать Джимбо в Манхассете, предложив найти ему работу на Уолл-стрит. Одним звонком любому из пятидесяти мужчин, которые регулярно посещали «Пабликаны», можно было пристроить Джимбо на всю жизнь. Но Джимбо хотел стать лыжником. Стив понимал.

Во время нашего разговора я был напряжен, боясь, что Стив припомнит нашу встречу недельной давности. Сразу же после того, как я вернулся из квартиры Магдалены, Стив вызвал меня в свой кабинет в подвале. Мы сели друг против друга за его столом, и он протянул мне стопку чеков, которыми я расплачивался в баре летом, на каждом из которых стояла печать: «Недостаток средств на счете». Стив думал, что я нарочно платил в баре чеками, с которых нельзя было снять деньги, и боялся за меня, а не за себя. Его тревога не имела никакого отношения к его собственным финансовым проблемам. Стив считал, что людям нужно доверять. Каждый счет в его баре выписывался от руки, а когда напиток был готов, его название выкрикивали. Не было ни компьютеров, ни записей, и как служащие, так и сотрудники подчинялись этой сумбурной системе доверия. Когда мальчика, убирающего посуду, поймали на том, что он взял бутылку дорогого шампанского в баре, сотрудники Стива устроили «внутреннее» разбирательство. Они хорошенько его отколошматили.

Я сказал Стиву правду. Я потерял способность мыслить четко и не всегда точно знал, сколько денег у меня на счету, с которого я выписываю чеки. Я был просто разгильдяем, а не мошенником. «Джуниор, — произнес Стив, откинувшись назад в старом скрипучем кресле, — мы все иногда сбиваемся с пути. Но это нехорошо. Совсем нехорошо. Не таким человеком ты хочешь стать». Его слова отозвались эхом в подвале и в моей голове. «Да, сэр, — подтвердил я, — совсем не таким». Я ждал, что он скажет что-то еще, но больше ничего не нужно было говорить. Я посмотрел в водянистые серо-голубые глаза Стива. Он выдержал мой взгляд — мы никогда так долго не смотрели друг другу в глаза, — и когда Стив увидел то, что, как мне казалось, хотел увидеть, то отправил меня наверх, в бар. На следующий день я оставил в баре конверт с наличными, чтобы покрыть неоплаченные чеки и штрафы, наложенные банком. Я был официально разорен, но рассчитался со Стивом, а это было самое главное.

Тогда, в первый ноябрьский вечер, Стив ни словом не обмолвился о той неприятной истории. С его точки зрения, это было делом прошлым. Когда мы закончили разговоры про «мальчиков», как он называл Джимбо и Макграу, он потрепал меня по плечу, попросил Кольта «купить Джуниору коктейль», а потом ушел, пошатываясь. «Пацан, — сказал Кольт, — тебя угощает Шеф». Я почувствовал всплеск любви к Стиву, к Кольту и ко всем мужчинам в «Пабликанах», потому что наконец кое-что понял. Мужчины, конечно же, слышали, как Стив называл меня «Джуниор». Они просто не приняли это прозвище, потому что знали, какое оно имеет для меня значение. Мужчины позволяли Стиву называть меня «Джуниор», но сами никогда меня так не называли. Ни разу. Это было нарушением протокола, проявлением нежности, которую я сначала не распознал. Пока не наступил тот вечер.

Я сел у стойки в том конце, где работал дядя Чарли, и попытался рассказать ему про Стива и про чеки, которые вернулись неоплаченными. «М-да», — произнес дядя будто в трансе. Он смотрел в телевизор. Внезапно он застонал. Его команда, кажется, это были «Селтикс», проиграла легкий матч со счетом 3:1. Дядя закрыл глаза. «На этой неделе, — сказал он, — я поставил большие деньги, и моей команде нужно было всего лишь согнуть колени и хорошенько побегать». Необъяснимым образом они попытались забить гол, который был перехвачен, а потом совершили душераздирающее касание. Дядя Чарли налил себе самбуки и сказал: «Все меня имеют».