Мистик-ривер - Деннис Лихэйн

– Что говоришь, Морин?

– Я говорю: «Как поживаешь, милый?» – крикнула Морин. – Все в порядке?

– Да, – ответил Джимми, сам удивившись тому, что и вправду почувствовал, что все в порядке. Кейти была с ним и в нем, как второе, растревоженное и разбитое сердце, которое никогда, он был в этом совершенно уверен, не остановит свою бешеную гонку. Никаких иллюзий на этот счет он не питал. Постоянная печаль стала частью его, даже большей, чем рука или нога, но странным образом за время своего долгого сна он как-то смирился с ней, на элементарном уровне принял ее. Вот она, в нем, его составляющая, и на этих условиях он может с ней ладить. Поэтому, учитывая обстоятельства, чувствовал он себя гораздо лучше, чем ожидал.

– Я... я в порядке! – крикнул он Морин и Дэну. – Постольку-поскольку, конечно. Понимаешь?

Морин кивнула, а Дэн спросил:

– Тебе ничего не нужно, Джим?

– Мы серьезно, – сказала Морин.

И Джимми почувствовал гордость за них и волну прочной любви к ним и ко всему этому району; и он сказал:

– Нет, все нормально. Но спасибо. Большое спасибо. Ценю ваше участие.

– Ты спустишься? – крикнула Морин.

– Думаю, да. – Джимми не был в этом уверен, пока слова не сказались сами. – Вы еще там побудете?

– Мы займем тебе местечко, – сказал Дэн.

Они помахали ему, и Джимми помахал в ответ и отошел от окна, чувствуя, как грудь распирают гордость и любовь. Это близкие ему люди. Его соседи. Его родной дом. Они займут ему местечко. Обязательно. Ему – Джимми Плешке.

Так называли его крутые парни до того, как он загремел в «Олений остров». Они таскали его с собой в клубы на Принс-стрит в Норт-Энде и там говорили:

– Эй, Карло, это мой дружок, о котором я тебе рассказывал. Джимми. Джимми Плешка.

И Карло, или Джино, или очередной земляк-ирландец делал большие глаза:

– Нет, правда? Не врешь? Джимми Плешка? Рад познакомиться, Джимми. Давно восхищаюсь твоей работой.

И начинались шутки про возраст: что ж это получается, ты первый сейф взломал еще в подгузниках, да? Но за этим всегда чувствовалось уважение, если не благоговение, с которым эти крутые парни относились к нему.

Он был Джимми Плешкой. В семнадцать лет стал главарем банды. В семнадцать – хотите верьте, хотите нет! Серьезный парень. Такому палец в рот не клади. Такой умеет держать язык за зубами, и знает, что к чему и как с кем надо. Кормит себя и друзей.

Он был тогда Джимми Плешка, им и остался, и все эти люди, которые собираются сейчас по маршруту шествия, любят его. Они беспокоятся о нем и готовы как только можно поддержать его в его горе, подставив плечо. А чем он отплатил им за такую любовь? Вот ведь в чем штука. Что на самом деле он дал им взамен?

С тех пор как федералы совместно с полицией Род-Айленда взяли банду Луи Джелло, группировка, наиболее близкая к их району территориально и претендующая на главенство, это... как его? Бобби О'Доннел? Бобби О'Доннел и Роман Феллоу. Парочка недоносков, наркодельцов, которые и вымогательством не брезгуют, и самым жестоким рэкетом. До Джимми доходили слухи, что они вступили в своего рода сделку с вьетнамскими бандитами из Роум-Бейсин, чтобы деревенские не лезли, поделили территорию и отпраздновали заключение этого союза, спалив дотла цветочный магазин Конни – как предупреждение всем, кто откажется им платить.

Так дела не делаются. От своего района надо держаться подальше и не впутывать соседей. Свои должны чувствовать себя в безопасности, тогда они в знак благодарности станут тебе помогать, станут твоими ушами и всегда предупредят об опасности. А если иногда благодарность их выразится в форме конверта с деньгами, пирога или там машины, что ж, на то их добрая воля – ведь ты их охраняешь. Так и прибирают к рукам соседей. С их доброго согласия. Одним глазом блюдешь их интересы, другим – собственные. И пускай всякие там бобби о'доннелы и косоглазые не мечтают разгуливать здесь и творить что их душе угодно. А не то ведь недолго и конечностей лишиться, которые Господь даровал.

Выйдя из спальни, Джимми увидел, что квартира пуста. Дверь в конце коридора была открыта, из квартиры наверху доносился шум – голос Аннабет и топот дочерних ножек по половицам. Очевидно, девочки преследовали кота Вэла. Джимми отправился в ванную, включил душ и, когда вода потеплела, встал под него, подняв лицо навстречу падающим струям.

О'Доннел и Феллоу никогда не осаждали магазин Джимми по одной-единственной причине: близкого его родства с Сэвиджами. Как и всякий с головой на плечах, О'Доннел Сэвиджей боялся, а значит, по ассоциации боялся и Джимми.

Они боялись его, Джимми Плешки. Потому что, положа руку на сердце, видит Бог, что мозги у него есть. А с Сэвиджами за его спиной он вообще кум королю. И если они, Сэвиджи и Джимми Маркус, соберутся для дела, они могут...

Что они могут?

Полностью обеспечить безопасность района, на что район имеет полное право.

Держать под контролем город.

Владеть им.

«Пожалуйста, не надо, Джимми. Господи. Я хочу увидеть жену. Хочу жить. Джимми, пожалуйста, не отнимай у меня этого! Погляди на меня».

Джимми закрыл глаза, позволив струям сверлить черепную коробку.

«Погляди на меня!»

Я гляжу на тебя, Дейв. Гляжу.

Джимми видел умоляющие глаза Дейва, слюну на его губах – такую же, как на нижней губе и подбородке Простого Рея Харриса тринадцать лет назад.

«Погляди на меня!»

Гляжу, Дейв. Не надо тебе было возвращаться после той машины. Понимаешь? Пусть бы ты исчез навсегда. Но ты вернулся в наш родной дом, а чего-то главного в тебе с тех пор не хватало. Ты не вписался, Дейв, потому что на тебя навели порчу, и порча эта только и ждала выплеснуться наружу.

«Я не убивал твоей дочери, Джимми. Я не убивал Кейти. Не убивал. Не убивал».

Может быть, и так, Дейв. Теперь я это знаю. Похоже, ты действительно не имел к этому отношения. Правда, остается еще маленький шанс, что копы напутали с теми мальчишками, но я готов признать, что в целом, кажется, можно освободиться от подозрений на твой счет по поводу Кейти.

«Да?»

Но кого-то ты все же убил, Дейв. Убил человека. Селеста говорила правду. А потом, ты знаешь, что бывает с мальчиками, которых растлили.

«Нет, Джим. Не знаю. Расскажи мне это».

Они сами превращаются в растлителей. Рано или поздно.

В тебе порча, и она должна проявиться. Я просто защитил от этой порчи какую-то будущую твою жертву, Дейв. Возможно, твоего сына.

«Не приплетай сюда моего сына».

Хорошо. Тогда, возможно, кого-нибудь из его друзей. Ясно одно: раньше или позже ты непременно показал бы свое истинное лицо.

«Ты так считаешь?»

Если ты уж влез в ту машину, Дейв, не надо было возвращаться. Вот как я считаю. Ты был чужим. Понимаешь? Место, где мы живем, – это то место, где обитают свои. Прочие же не вписываются.

Голос Дейва проникал сквозь шум воды и бил Джимми в череп.

«Я теперь в тебе, Джимми. Тебе от меня не избавиться».

Избавлюсь, Дейв. Смогу.

И Джимми выключил душ и вылез из кабины. Он вытирался, вдыхая ноздрями теплый пар. Как бы там ни было, но сейчас мысли его прояснились. Он вытер запотевшее оконце в углу и оглядел из окна закоулок за домом. День был таким ясным, солнечным, что даже этот закоулок казался чистым. Господи, какой прекрасный день! Воскресенье – лучше не придумаешь. И для праздничного шествия в самый раз. Он с женой и девочками спустится вниз на улицу, и они присоединятся к другим и будут смотреть на шествие и на то, как проходят оркестры, и едут рекламы на колесах, и политики проезжают на платформах, улыбаясь яркому солнцу. И все они станут есть хот-доги и уплетать сладкую вату, и он купит девочкам флажки и футболки с эмблемой Бакинхема. И здесь-то, среди барабанов и металлических тарелок, среди труб и радостных криков, начнется процесс исцеления. Он коснется и их, когда, стоя на тротуаре, они будут праздновать день рождения своего соседства. И когда вечером их опять придавит воспоминание о гибели Кейти и тела их сгорбятся под тяжестью потери, с ними по крайней мере останется для некоторого равновесия этот послеполуденный праздник. Это будет началом исцеления. И все они поймут, что час-другой если не радости, то удовольствия они у судьбы урвали.

Он отошел от окна, умылся теплой водой, потом покрыл щеки и горло кремом для бритья, и когда уже стал бриться, ему вдруг пришло в голову, что он человек порочный. Но земля не разверзлась от этого, и сердце не выскочило из груди. Ничего особенного – простое осознание, догадка, чьи пальцы мягко ощупали грудь.

Что ж, так – значит, так.

Он глядел в зеркало, почти не испытывая никаких чувств. Он любит дочерей, любит жену. И они его любят. Он уверен в них, твердо уверен. Мало кто из мужчин – считанные единицы – могут так сказать.

Он убил человека за преступление, которого тот, возможно, не совершал. И хотя в этом, несомненно, хорошего мало, раскаяния он почти не чувствует. А в давнем прошлом на совести у него и другое убийство. Оба тела он похоронил в глубоких водах Мистик-ривер. А ведь он искренне любил обоих – Рея немножко больше, чем Дейва, но все равно обоих. И все-таки убил их. Из принципа. Стоял на каменном парапете над рекой и смотрел, как белеет лицо Рея, как постепенно опускается оно в воду, как вода заливает открытые мертвые глаза. И все эти годы он почти не чувствовал своей вины, хотя и уверял себя, что чувствует. На самом деле то была не вина, то был страх некой кармы, того, что содеянное им зло бумерангом ударит по нему или по тем, кто ему дорог. Гибель Кейти, он думает, тоже была исполнением этой кармы, страшным и полным ее исполнением, если подумать: Рей, возвратившийся через утробу своей жены, убивает Кейти без всякой иной причины, кроме как во исполнение кармы.