Рожденные на улице Мопра - Евгений Васильевич Шишкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сержант Тарасов, младший сержант Юшка, сержант Цуменко, сержант Курочкин…
Иван Курочкин обнял Алексея, тихо сознался:
— Я, Леш, тебе про своих девок рассказывал. Всё неправда. У меня, по правде-то, ни с одной не было еще. С одной только, да и то не получилось… Хотел всё тебе признаться, да как-то стыдно было. Извини.
— Ты что, Ваня? Разве я тебе судья? Я догадывался, что ты привираешь. Девок у тебя будет еще много-много…
Снова перегоны, снова станции: «Беломорск», «Кемь», «Кандалакша»…
— Сержант Панкратов, младший сержант Стяжкин, сержант Матакуев…
Чеченец Матакуев обнял Алексея.
— Умирать, Леха, буду, а вспомню, как мы с тобой на Бобочинском полигоне с ног валились. В окопе с водой спали. Помнишь? Думал, не выживу.
— Помню. А помнишь, ты мне признался: хоть мы друзья, но если твой собрат чеченец скажет тебе: зарежь Ворончихина — ты зарежешь?
— Ничего не поделаешь, Леха. Законы рода.
…«Полярные Зори», «Апатиты», «Оленегорск».
Сержант Овечкин обнял Алексея, говорил заикаясь, волновался:
— Леха, пом-м-нишь бутыл-л-ку красного в подваале выпили? В компании крыс. В мой де-ень рождения. Ты-ы достал. Спаси-ибо. Ве-ек не-е забуду.
Наконец обезлюдевший состав докатился до Мурманска. Здесь высадили почти всех.
Армянин Лабоджан обнял Алексея.
— Помни, Алеша, мы с тобой христиане. Меня найдешь в Спитаке. Там нашу семью каждый знает…
Оставшихся от состава десяток сержантов переместили в вагон-теплушку, прицепили к составу из трех вагонов. За мутным окном теплушки проплывал невзрачный, укутанный в снег Мурманск. Весна сюда еще не подступила.
— Э-э! Вы куда нас повезли-то? — кричал кому-то в закрытое окно Алексей Ворончихин.
На станции Луостари, до которой тихоходный тепловоз тащился почти полсуток, в вагон заглянул прапорщик в черном, форменном для севера бушлате, заснеженном до белизны:
— Ворончихин! Живой?
— А чё ему сделается-то? — ответил Алексей.
— На прошлой неделе двоих сержантов привезли, пьяные вумат. Еле выгрузил. Ты молодец, выдюжил дорогу. Уши у шапки распусти, метет сильно… Остальным дальше ехать. До Печенги.
— Прощайте, мужики! — махнул рукой Алексей остающимся, выпрыгнул на платформу. Ветер со снегом лихо напал на него. — Как тут у вас служба, товарищ прапорщик? — пробил голосом вьюгу Алексей.
— Лучше не придумать! — ответил усастенький, молодой и симпатичный прапорщик Кассин. Закинул на шапку капюшон, руки по-граждански глубоко сунул в карманы. — Служить будешь в артполку. В основном — стрельбы, учения… Ближний городок за двадцать верст. Увольнения — на сопки. КПП и заборов у нас нет.
— Женщины?
— Олениху дикую поймаешь — она будет тебе женщиной. На офицерских жен не вздумай смотреть. Мужья башку открутят. К тому же все друг про друга всё знают… Для офицеров тут развлеченье — водка. Для ихних баб — сплетни. В общем, служба как служба. Год за полтора идет.
Навстречу сгорбленному Алексею и Кассину прошагали вереницей четверо военнослужащих с автоматами на плече. Впереди — сержант, разводящий; часовые шли на пост, в валенках.
— Весны на севере не бывает, — добавлял красок прапорщик. — Резко вдарит тепло — за неделю все зацветет… Ступай, Ворончихин, в штаб! Найдешь там капитана Пряникова, начальника строевой части. Он тебя определит. — Кассин пожал Алексею руку и скрылся в метели.
Сквозь пляшущийся снег Алексей обозрел несколько домов армейско-казарменной архитектуры, плац, котельную с трубой и дальше — жилые офицерские пятиэтажки. За домами, сквозь снежную кутерьму, мутно прорисовывались сопки, покрытые снегом. На них, будто щетина, росли низкорослые березки.
В штабе Алексей с ходу нашел строевую часть, но прежде чем торкнуться туда, навострил уши. За дверью стоял ор. Кто-то изобильно перчил матюгами:
— Я же тебя не называю козлом, педерастом (мат-перемат). Я же тебе не говорю, что ты сукин сын, урод (мат-перемат). А почему? Потому что я человек воспитанный и культурный. Поэтому и от тебя требую культуру и воспитание! Культуру работы с важными документами…
Шефом-наставником строевой части оказался проворный щекастый капитан, стриженный «под бобрик»; при курении капитан щерился и держал сигарету зубами. Он нашкуривал маленького очкастого ефрейтора-писаря Глебова.
Алексея Ворончихина «строевик» встретил еще доброжелательнее, чем прапорщик Кассин:
— Попался, братец кролик! Чего умеешь делать?
— Всё, товарищ капитан! Даже лысины стричь.
Капитан Пряников завелся с пол-оборота, с веселыми матюгами отчитал Алексея: дескать, лысины стричь «каждый могёт, а ты вот выучись их стричь лёжа…» Вдруг капитан Пряников резво спросил, глядя в Алексеев послужной лист:
— В Москве в университете учился? Незаконченное высшее? (Восторженный мат-перемат.) Тогда пойдешь в батарею управления, к Запорожану. Скоро мы будем передвижной пункт начальника разведки делать. Приезжает к нам один хитрый кадр. Майор из московской академии (мат-перемат). Ты с ним, похоже, сладишь. Отделение тебе под командование дадим… Комсомолец?
— Никак нет!
— Почему в учетной карте написали, что комсомолец?
— Балбесы, товарищ капитан. Одно слово — пи-саря… — Алексей покосился на очкарика ефрейтора. — С профсоюзом перепутали.
Стоял вечер, но темно не было: на заполярных широтах начинался долгий полярный день. Идя в казарму, Алексей крутил головой, выискивал в округе что-то приглядное, красочное. Все было серо-бело-черным: кирпичи казарм и солдатские шинели серые, снег белый, сапоги черные.
Командир батареи управления капитан Запорожан оказался высоким, сутулым, кривоногим, с длинной худой шеей и маленькой головой. Он сидел в прокуренной насквозь канцелярии с шепелявым лейтенантом-двухгодичником Волошиным (вся батарея звала его шепеляво: Волофын). Комбат и взводный играли в шахматы. Дымно курили.
Алексей по-уставному, отточенно доложился:
— Прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Комбат крепко пожал ему руку жилистой рукой, но при этом даже не улыбнулся. Сурово сказал:
— Иди отдыхай. Если деды начнут залупаться, не ссы! Сразу бей в рыло. В рыло! — У капитана Запоражана даже челюсти свело от злости, будто он сейчас сам начнет каким-то задиристым «дедам» стучать в рыло.
По сравнению с учебкой, с ее начищенностью и уставными отношениями, порядки здешней «линейки» показались чудовищным раздольем. После вечерней поверки, «отбоя» и ухода батарейного старшины, прапорщика Максимюка, жизнь казармы с приглушенным светом не только не затихла — взбодрилась. В ленкомнате зазвучала гитара, и тонкий тенорок под нехитрый трехаккордный аккомпанемент повел песню «Писем ждет твоих солдат и верит…» Из каптерки почуялся аромат жареной картошки. Откуда-то из угла спального помещения противно разлился запах тройного одеколона, который, видать, кто-то с кем-то распивал; повсюду поплыл дым табака.
По казарме бродили несколько странных полупьяных солдат в парадных кителях с аксельбантами и кальсонах. Они шаркали тапками, курили, хохотали с ужимками и называли себя в третьем лице «дембель Советской Армии». Даже дневальный «на тумбочке»
